рекомендуем посетить:
|
|
Глава IV. Зима (часть 2)
Др-р-р-р-р. Будильник. Я жду, жду... Дома я привык, что за звонком будильника следует шлепанье босых ног по полу, громкий зевок или еще что-нибудь в этом роде. А здесь - ни звука. Покидая меня, Амундсен забыл сказать, где мне лучше всего спрятать-ся. Я сунулся было следом за ним в комнату, но там такой воздух... И без объяснения сра-зу понятно, что здесь, в помещении 6 на 4 метра, спит 9 человек.
По-прежнему тишина. Похоже, будильник у них существует лишь для самообмана, помогает им внушить себе, будто они встали.
Но, чу...
- Линтром, Линтром [60]! Ну-ка, давай вставай! Ты что, будильника не слышал!
Это Вистинг - я узнаю его по голосу. Видать, он ранняя птица.
Страшный грохот - это Линдстрём осторожно слезает на пол. Если он долго рас-качивался, зато оделся в два счета. И вот уже стоит в двери с лампой в руке. На часах око-ло шести. Выглядит он хорошо. Такой же толстый и круглый, каким был в последний раз, когда я его видел. На нем плотная одежда темно-синего цвета. На голове - вязаный кол-пак. Зачем? Ведь в комнате отнюдь не холодно. Дома у нас, в деревне, зимой на кухне часто бывает холоднее. Значит, не в этом дело. А, ну конечно! Линдстрём лыс и стесняет-ся своей "ахиллесовой пяты". С лысыми так бывает.
Первым делом он кладет дрова в печку. Она стоит под окном и занимает половину кухни, вся площадь которой 2 на 4 метра. Обращаю внимание на то, как он растапливает. У нас дома заведено сперва настрогать лучину, потом аккуратно положить дрова. Линдст-рём сует их как попало, без всякого порядка. Ну, если они у него теперь разгорятся, то он ловкач! Пока я соображаю, как он справится с этой задачей, Линдстрём решительно нагибается и не задумываясь, словно так и надо, плескает на дрова керосином. Да не каплю-другую, а льет столько, чтобы быть уверенным в успехе. Теперь спичку... Все понятно, хитро придумал. Но если бы Хассель это видел...
Кастрюля еще с вечера наполнена водой, остается лишь подвинуть ее, чтобы осво-бодить место для кофейника. На таком огне кофе живо закипит. Пылает так, что в трубе гул стоит. Видно, этот молодец не знает нехватки в горючем.
Удивительно, что это Линдстрём так торопится сварить кофе. Насколько я пони-маю, завтрак в восемь, а сейчас всего четверть седьмого. Вон как прилежно мелет, даже щеки трясутся. Если качество соответствует количеству заварки, кофе должен получиться на славу.
- А, черт! - слышно утреннее приветствие Линдстрёма. - Этой кофейной мель-нице место на помойке! Прямо хоть сам разгрызай зерна. И то было бы скорее.
Что верно, то верно. После четверти часа прилежной работы набирается только-только на одну заварку. А на часах уже половина седьмого. Так, заварил. Запах, запах-то какой! Где только Амундсен достает такой кофе? Тем временем кок набил свою трубку и знай дымит натощак. Непохоже, чтобы ему это вредило. Эй! Кофе убежал. Пока кофе за-кипал, а Линдстрём курил, я все пытался сообразить, куда он спешит? Балда, как я сразу не понял. Просто он хочет выпить горячего, свежего кофе, пока еще не поднялись осталь-ные. Только и всего.
Когда кофе вскипел, я сел поудобнее в уголке на складной стул и приготовился смотреть, как Линдстрём будет наслаждаться. Но он и тут поразил меня. Снял кофейник с огня, взял чашку с полки, чайник со стола и налил себе - вы не поверите! - холодного вчерашнего чая.
- Ну, и чудак! - подумал я про себя.
После этого его внимание привлекла эмалированная миска, которая стояла на пол-ке над плитой. Хотя на кухне было жарко - термограф, висящий под потолком, показы-вал плюс 29°, - для таинственного содержимого миски этого, очевидно, было мало. Она была так закутана в полотенца и одеяла, словно страдала сильной простудой. Время от времени Линдстрём бросал на миску испытующий взгляд. Посмотрит на часы и опять с задумчивым видом приподнимет одеяло.
Но вот лицо его просветлело, он издает протяжный и не очень мелодичный свист, нагибается, хватает мусорный совок и бежит в тамбур. Мой интерес достиг предела. Что теперь будет? Через минуту он возвращается с радостной улыбкой, неся полный совок уг-ля.
Если прежде меня одолевало любопытство, то теперь к нему примешивается страх. Отодвигаюсь подальше от плиты, сажусь прямо на пол и гляжу на термограф. Так и есть, график полез вверх. Это уж слишком. Решаю, как только вернусь домой, посетить метео-рологический институт и доложить там о том, что я тут видел.
Даже на полу, где я сижу, жара становится невыносимой. А каково ему... Господи, что это такое, он усаживается прямо на плиту! Не иначе, помешался. Я готов закричать от ужаса, но тут отворяется дверь и из комнаты выходит Амундсен.
Облегченно вздыхаю. Уж он-то наведет порядок. На часах - десять минут восьмо-го.
- Доброе утро, толстяк!
- Доброе утро!
- Что за погода сегодня?
- Когда я выходил, был восточный ветер, шел снег, но это было уже довольно давно.
Ну и ну! Линдстрём с невозмутимым видом толкует о погоде, хотя я могу покля-сться чем угодно, что он с утра еще не выходил за дверь.
- Ну, а тут как дела? Удается? - Амундсен с интересом глядит на таинственную миску.
Линдстрём снова приподнимает одеяло.
- Да поднимается, но уж и пришлось мне поднажать сегодня.
- Оно и видно. - С этими словами Амундсен выходит наружу.
С одной стороны, меня занимает содержимое миски, с другой стороны, я предвку-шаю возвращение Амундсена и продолжение метеорологической дискуссии.
А вот и он уже вернулся. Видно, температура воздуха на дворе не из приятных.
- Простите, дорогой друг, - Амундсен садится на складной стул рядом со мной, - как вы сказали, какая была погода с утра?
Я посмеиваюсь про себя. Это становится совсем весело.
- Я выходил в шесть, дул восточный ветер, валил густой снег.
- Гм! Что-то с тех пор удивительно быстро прояснилось, и ветер стих. Сейчас полное безветрие, ясно.
- Я так и думал. Ветер явно шел на убыль, и на востоке просвет появился.
Ловко выкрутился. А теперь опять взялся за миску. Переносит ее с полки над пли-той на стол. Снимает один за другим покровы, в которые она закутана, и вот уже миска предстает во всей своей наготе. Я не могу удержаться, подхожу поближе. Что ж, в самом деле есть на что посмотреть! Миска полна до краев золотистым тестом, и по множеству пузырьков воздуха и прочим признакам сразу видно, что тесто удалось. Я начинаю прони-каться почтением к Линдстрёму. Молодец, да и только! Лучшего теста и у нас дома ни один кондитер не приготовит.
На часах 7.25. Похоже, здесь все делается по часам. Линдстрём бросает последний взгляд на предмет своих забот, берет бутылочку со спиртом и идет в соседнюю комнату. Пользуюсь случаем проскользнуть туда следом за ним. Оставаться с Амундсеном, кото-рый дремлет, сидя на стуле, не очень-то интересно. В комнате полный мрак, а атмосфера... нет, тут все десять атмосфер!
Тихо стою у дверей, тяжело дыша. Линдстрём возится в темноте, ищет ощупью спички, наконец находит, чиркает и зажигает спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего не видно, можно только гадать. Правда, кое-что слышно. До чего же ребята здоровы спать! Тут кто-то сопит, там кто-то похрапывает. Проходит мину-та-другая, вдруг Линдстрём срывается с места. Одновременно воцаряется полная тьма - спирт догорел. Слышу, как падают, опрокинутые Линдстрёмом, бутылочка со спиртом и ближайший стул; что-то еще летит на пол - что именно, не знаю, так как я еще не знаком с обстановкой. Щелчок... ничего не понимаю... Теперь он возвращается к лампе. Разумеет-ся, спотыкаясь о то, что перед этим сбросил на пол. Слышно какое-то сипение, в нос уда-ряет удушливый запах керосина.
Я уже был готов открыть дверь и удрать, но тут вдруг - наверно, так было в пер-вый день мироздания, так же вдруг - появился свет. И какой свет, описать невозможно. До того белый и яркий, что даже глаза слепил. И вместе с тем очень приятный. Не иначе, это была одна из 200-свечевых ламп фирмы "Люкс". Мое восхищение Линдстрёмом пе-решло в восторг. Чего бы я ни дал за то, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и вы-разить ему свои чувства. Нельзя. Тогда я не смогу наблюдать жизнь Фрамхейма такой, ка-кая она на самом деле. И я продолжал стоять смирно.
Первым делом Линдстрём постарался навести порядок, поднять все, что он опро-кинул, возясь с лампой. Спирт, естественно, разлился по всему столу. Но это Линдстрёма явно не смущало. Одно движение руки - и спирт со стола перекочевал на лежащую по-близости одежду Юхансена. Вот человек, ему ни спирта, ни керосина не жалко.
Затем Линдстрём исчез на кухню, но тотчас появился снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. В жизни не слышал, чтобы кто-нибудь с таким шумом и грохотом на-крывал на стол. Он не просто клал ложку в чашку, у него был для этого свой способ. По-ставит чашку на стол и с порядочной высоты роняет в нее ложку. Естественно, получается адский грохот.
Теперь мне стало понятно, почему Амундсен вышел так рано. Просто он заранее спасался от этого аттракциона. Зато сцена накрывания на стол помогла мне получить представление о характере лежащих здесь товарищей. В любом другом месте Линдстрёму полетел бы в голову башмак. Но тут явно собрались самые кроткие люди на свете. Тем временем я успел немного оглядеться в комнате. Около двери, где я стоял, над самым по-лом зияло отверстие какой-то трубы. Я сразу сообразил, что это должна быть вентиляци-онная труба. Наклонился, накрыл отверстие рукой - никакого намека на тягу. Так вот почему здесь такой отвратительный воздух.
Затем я обратил внимание на койки - девять коек: у правой стены три, у левой - шесть. Большинство спящих - если кто-нибудь еще был в состоянии спать под такой концерт - лежало в спальных мешках. Наверно, им было и мягко, и тепло. Остальную площадь занимал стол и стоящие по бокам стола маленькие табуретки. В комнате царил порядок. Бoльшая часть одежды повешена на крючках. Правда, кое-какие вещи валялись на полу, но ведь недаром здесь во мраке хозяйничал Линдстрём. Может быть, он их и уронил.
Ближе к окну на столе стоял граммофон, несколько банок с табаком, пепельницы. Обстановка не роскошная, отнюдь не в стиле Людовика XV или XVI, но все необходимое есть. На одной стене у окна висело несколько картин, на другой - портреты короля, ко-ролевы и кронпринца Улава, очевидно, вырезанные из газеты и наклеенные на голубой картон. Ближайший к двери угол направо, свободный от коек, был занят развешанной на гвоздях и веревках одеждой. Значит, это и есть их незамысловатая сушилка. Под столом стояло несколько лакированных ящиков неведомо с чем.
Ага, на одной из коек кто-то зашевелился. Это Вистинг, ему явно надоел непре-кращающийся шум. Линдстрём накрывал не торопясь, гремя ложками, злорадно улыбаясь про себя и поглядывая на койки. Похоже, он шумел не без умысла. Вистинг оказался пер-вой жертвой и, судя по всему, пока единственной. Во всяком случае, на других койках не было видно никаких признаков жизни.
- Доброе утро, толстяк! А я уж думал, ты будешь валяться до обеда, - приветст-вовал его Линдстрём.
- Ладно, брат, ты лучше за собой следи. Если бы я тебя не поднял, ты и сейчас еще спал бы.
Как говорится, дал сдачи. Да, Вистинг явно умеет за себя постоять. А впрочем, оба улыбаются, значит, ничего страшного.
Но вот, наконец, Линдстрём поставил последнюю чашку и уронил в нее ложку с особенно громким звуком, как бы ставя точку.
Я ждал, что он теперь вернется к своим делам на кухне. Но у него явно было еще что-то на уме. Он весь подобрался, вытянул шею, закинул голову назад - точь-в-точь мо-лодой петушок, который собрался кукарекать, - и гаркнул во всю глотку:
- Все наверх, рифы брать!
Вот теперь его утренняя миссия здесь завершилась. Спальные мешки сразу начи-нают шевелиться, и, судя по возгласам вроде: "Вот ведь дьявол!" или "Заткнись, балабол-ка!", обитатели Фрамхейма, похоже, наконец-то просыпаются. Сияя от удовольствия, на-рушитель покоя исчезает на кухню.
Из спальных мешков появляются головы, плечи и все остальное. Вот это, должно быть, Хельмер Ханссен, тот самый, что ходил на "Йоа" [61]. Сразу видно - удалец. Нет, вы посмотрите - Улав Улавсен Бьоланд! Мой старый друг по Холменколлену [62]. Да-да, тот самый, что так здорово ходит на лыжах. И в прыжках не последний, - отлично прыг-нул тогда - кажется, на 50 метров. Если у Амундсена много таких ребят, он уж как-нибудь дойдет до полюса!.. А вот Стюбберюд, тот, которого газета "Афтенпостен" назы-вала большим знатоком двойной бухгалтерии. Не очень-то похож он сейчас на счетовода, но как знать!.. Появляются Хассель, Юхансен, Престрюд. Ну, вот, теперь все встали, ско-ро приступят к работе.
- Стюбберюд! - Линдстрём просовывает голову в дверь. - Если хочешь горячих оладий, позаботься воздух освежить.
Стюбберюд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он уверен в том, что все равно получит оладьи. Так вот для чего делалось чудесное тесто, вот отчего такой нежный, заманчивый запах, что просачивается через дверную щель. Стюбберюд выходит, я спешу за ним. Так и есть, Линдстрём стоит, колдует у плиты, размахивая своим оружи-ем - лопаточкой. А на плите, трепеща на жарком огне, жарятся три золотистых оладьи. Господи, как мне сразу есть захотелось! Снова занимаю свое место в уголке, чтобы нико-му не мешать, и наблюдаю за Линдстрёмом. Ну, молодец, ну, мастер! Как он ловко управ-ляется с оладьями.
Прямо как жонглер с мячиками, так лихо, так уверенно работает. Орудует своей лопаточкой со сказочной сноровкой. Одной рукой наливает из половника тесто на сково-роду, в это же время другой снимает готовые оладьи. Да полно, под силу ли такое одному человеку.
Вистинг подходит к нему, отдает честь и протягивает жестяную кружку. Польщен-ный приветствием, Линдстрём наливает ему в кружку кипятку, и Вистинг уходит в там-бур. Но он отвлек Линдстрёма, и тот сбился с ритма в жонглировании горячими оладьями. Одна из них скатывается за плиту. До чего же он невозмутим. Ни за что не скажешь, заме-тил он, что оладья упала, или нет. Вздох, который у него при этом вырвался, можно ис-толковать приблизительно так: "Надо же и собакам что-то оставить!"
Ребята подходят по очереди, протягивают маленькие кружки и получают немного кипятку. Заинтригованный, встаю, проскальзываю за одним из них в тамбур и дальше, за дверь. Вряд ли вы поверите мне, когда я расскажу вам, что я увидел: полярники все, как один, чистили зубы! Что вы на это скажете? Выходит, не такие уж они неряхи. Так и пах-нет зубной пастой. А вот и Амундсен. Очевидно, он ходил производить метеорологиче-ские наблюдения, так как у него в одной руке анемометр [63]. Иду за ним по снежному ходу. Пользуюсь случаем, когда нас никто не видит, хлопаю его по плечу и говорю: "Ка-кие славные ребята, черт возьми!" Он только улыбается в ответ. Но улыбка порой красно-речивее всяких слов. Я понял, что он хотел сказать: "Я давно это знаю, и не только это".
Восемь часов. Дверь из кухни в комнату распахнута настежь, тепло устремляется внутрь, смешиваясь со свежим воздухом, который Стюбберюд в конце концов заставил устремиться по вентиляционной трубе. Совсем другое дело: тепло, и воздух чистый. Да-лее последовала интереснейшая сцена. Возвращаясь в дом, каждый из чистивших зубы должен был по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к шуткам и весе-лью. Под смех и непринужденный разговор начинается завтрак.
В застольных речах, когда царит приподнятое настроение, наших полярников часто сравнивают с нашими предками - доблестными викингами. Такое сравнение не прихо-дило мне в голову, когда я смотрел, как группа самых обыкновенных, ничем не примеча-тельных людей чистила зубы. Но теперь, когда они принялись за еду, оно само напраши-валось, и мне пришлось признать его верность.
Даже викинги не набросились бы на еду так, как эта девятка. Одна горка оладий исчезала за другой, словно они ничего не весили, а я-то по простоте своей думал, что каж-дому полагается по одной оладье. Намазанные маслом и вареньем, эти огромные - я чуть не сказал "омлеты" - проглатывались с баснословной быстротой. Невольно мне предста-вился фокусник, который держит яйцо в руке - миг, и яйца уже нет. Говорят, для повара лучшая награда, когда его стряпня пользуется успехом; если это так, Линдстрём не мог пожаловаться на вознаграждение. "Омлеты" запивались большими кружками душистого, крепкого кофе.
Ну вот и оживились, разговор становится всеобщим. Первая из злободневных тем - роман, явно очень популярный здесь, под названием "Экспресс Рим - Париж". Насколько я мог понять по отзывам (к сожалению, самому мне не довелось прочесть этого знаменитого произведения), в этом экспрессе произошло убийство. И вот теперь развер-нулась оживленная дискуссия, кто совершил его. Кажется, сошлись на том, что это не убийство, а самоубийство.
Мне всегда казалось, что в таких экспедициях, где одни и те же люди общаются друг с другом изо дня в день целыми годами, очень трудно найти, о чем поговорить. Но здесь я не увидел ничего похожего. Не успел экспресс исчезнуть вдали, как на всех парах подкатил вопрос о национальном языке. И закипела дискуссия. Тут явно хватало сторон-ников обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой стороны, я не буду повторять того, что услышал. Скажу только, что сторонники лансмола [64] в заключение объявили его единственно пригодным, и то же самое заявила другая сторона о господствующем ли-тературном языке.
Появились трубки, и вскоре развернулся жаркий поединок между запахом "кроше-ного листа" и свежим воздухом. Наслаждаясь табачным дымом, участники экспедиции обсуждали программу на день.
- Да, придется мне поднатужиться, чтобы обеспечить к празднику этого пожира-теля дров, - сказал Хассель.
Я усмехнулся в душе. "Знай он о том, сколько утром ушло керосина, так, наверно, назвал бы его еще и "ходячей керосинкой"", - подумал я.
На часах половина девятого, Стюбберюд и Бьоланд встают и надевают на себя столько, что мне сразу ясно: они собираются прогуляться. Не говоря ни слова, оба уходят. Остальные продолжают курить утреннюю трубку, некоторые даже принимаются за чте-ние. Но к девяти часам все поднимаются. Надевают меховые одежды и готовятся выйти.
Между тем Бьоланд и Стюбберюд вернулись с прогулки, я слышу выражения вро-де: "Зверский холод", "Около склада ветер лютый". Один Престрюд никуда не собирает-ся. Подходит к открытому ящику под дальней койкой, где стоит большая банка, открывает ее, и я вижу три хронометра. Одновременно трое из присутствующих достают свои часы, сличают их и заносят результат в журнал. После этого владельцы часов выходят. Пользу-юсь случаем выскользнуть следом за ними. Престрюд и сличение хронометров - это не для моего ума.
Мне хотелось посмотреть, что происходит снаружи. И там уже царило оживление. Из палаток на все лады звучали собачьи голоса. Я не видел никого из тех, кто вышел пе-ред нами; вероятно, они вошли в палатки. В палатках виднелся свет; очевидно, сейчас от-вязывали собак. До чего красиво смотрелись освещенные палатки на фоне темного звезд-ного неба! Впрочем, темным его уже не назовешь. Багряная заря одолела полярное сия-ние. Оно заметно потускнело с тех пор, как я его видел в последний раз. Было похоже, что его поражение предрешено.
И вот на волю высыпала четвероногая орда. Собаки ракетами вылетали из палаток. Каких только мастей тут не было - серая, черная, рыжая, коричневая, белая и смесь их всех. Меня удивил маленький рост большинства собак. В остальном же они выглядели превосходно. Круглые, упитанные, чистые, ухоженные, полные энергии. Они тотчас раз-бились на группы от двух до пяти штук. Нетрудно понять, что эти группы состояли из близких друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой группе какая-то одна собака была предметом главного внимания. Остальные сновали вокруг нее, лизали ее, виляли хвостом, всячески выказывая свое смирение. Шла всеобщая возня без каких-либо намеков на вражду.
Главный интерес собак явно был прикован к двум большим черным кучам на краю палаточного лагеря. Что это за кучи, я не мог определить - мало света. Но вряд ли я ошибусь, предположив, что это были тюлени. Во всяком случае, что-то жесткое и съедоб-ное, судя по тому, как оно хрустело на зубах у собак. Здесь мир иногда нарушается. За едой собаки явно хуже уживаются друг с другом.
Правда, до настоящей потасовки дело не доходит. Есть тут сторож с палкой, и сто-ит ему показаться и повысить голос, как собаки живо разбегаются. Похоже, что они при-учены к послушанию. Больше всего мне понравилась молодежь и щенки. Молодым псам на вид месяцев десять. Стати у них - не придерешься. Заметно, что уход был хороший с самого рождения. Шерсть густая, куда гуще, чем у старших. Удивительно смелые псы, ни перед кем не отступят. А вот и самые маленькие. Катятся по снегу, будто клубки шерсти, веселятся вовсю. Стою и дивлюсь, как эти малыши могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такой молодняк не переживет зимы. А мне потом рассказали, что они не только хорошо переносят мороз, но оказываются куда закаленнее взрослых собак. Те не прочь забраться вечером в палатку, а щенята отказывались входить туда, предпочитали спать на воле и бoльшую часть зимы проводили на воздухе. Но вот все собаки отвязаны, участники экспедиции расходятся с фонариками в руках в разные стороны и исчезают, как будто проваливаются в барьер. Да, здесь за день явно можно увидеть немало интересного... Куда это они вдруг все подевались?
Ага, вот и Амундсен. Он опять остался один. Похоже, он сегодня дежурит при со-баках. Подхожу и заговариваю с ним.
- Хорошо, что вы пришли, - говорит он. - Я представлю вам кое-кого из наших звезд. Начнем с троицы Фикс, Лассе и Снюппесен. Вот так они всегда меня осаждают, стоит мне выйти. Ни на минуту не оставят в покое. У серого здоровяка Фикса, смахиваю-щего на волка, на совести не один укус. Свой первый подвиг он совершил на Флеккерэ, крепко тяпнул Линдстрёма за ягодицу. Что вы скажете об этой пасти?
Фикс теперь ручной и безропотно позволяет своему господину взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть его пасть. Вот это зубища! Я радуюсь про себя, что в тот день не я был в штанах Линдстрёма.
- Присмотритесь, - продолжает Амундсен, улыбаясь, - и вы увидите, что Линд-стрём до сих пор садится с осторожностью. У меня тоже на левой ноге есть метина, да и других Фикс пометил. Кое-кто по сей день его остерегается. А вот Лассесен - это ласка-тельное прозвище, вообще-то его звать Лассе. Видите, он почти совсем черный. Пожалуй, он был из них всех самый злой, когда мы приняли собак на борт. Я держал его наверху, на мостике, вместе с другими своими собаками рядом с Фиксом. Они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне надо было пройти мимо Лассе, я всегда рассчитывал дистан-цию. Обычно он стоял и смотрел вниз, на палубу, - ну, прямо свирепый бык. Когда я пробовал подойти, он не двигался, продолжал стоять неподвижно. Но я видел, как верхняя губа поднимается и обнажает такие зубы, с которыми мне отнюдь не хотелось познако-миться. Так продолжалось две недели. Наконец верхняя губа перестала задираться, и пес начал слегка поднимать голову, как будто у него появилось желание взглянуть на того, кто ежедневно приносил ему пищу и воду. Но путь отсюда до дружбы был еще долог и извилист. Некоторое время я почесывал ему спину палкой. Сперва он изгибался, хватал палку зубами и разгрызал ее. Счастье, что это не была моя рука. С каждым днем я подхо-дил все ближе и ближе и наконец отважился коснуться собаки рукой. Пес злобно поко-сился на меня, но не тронул. И вот наступило время, когда завязалась дружба. Дальше мы, что ни день, становились все лучшими друзьями, и теперь вы сами видите, какие у нас от-ношения.
Третья, темно-рыжая Снюппесен - так сказать, дама. Верный друг обоих псов, никогда с ними не расстается. Самая подвижная и прыгучая из всех наших собак. Небось, видите, как она любит меня. Все стоит на задних лапах и норовит лизнуть лицо. Сколько ни пробовал отучить ее от этого, не получается, она верна себе. Других собак, достойных внимания, лично у меня сейчас нет. Разве что вам захочется послушать красивое пение. А то у меня есть Уран, завзятый певец. Возьмем троицу с собой, и вы послушаете.
Мы направились к двум собакам, черным с белым, которые лежали особняком на снегу. Три друга прыгали и плясали около нас. Как только черно-белые разглядели нашу троицу, обе вскочили, как по команде, и я понял, что перед нами певец. Боже, что за ужасный голос! Было очевидно, что концерт дается в честь Лассе. Пока мы стояли там в обществе троицы, Уран продолжал свое пение. Но тут мое внимание вдруг привлекло по-явление другой троицы. Великолепные на вид собаки. Я спросил своего спутника, что это за псы.
- А, эти из упряжки Ханссена, одни из наших самых лучших. Вон ту большую черную с белым звать Цанко. Она, вроде, уже немного старовата. Две другие, похожие на сосиски на спичечных ножках, - это Кольцо и Милиус. Сами видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но зато чуть не самые выносливые у нас. Мы решили, что они, на-верно, братья. Похожи друг на друга, как две капли воды. А теперь пройдем через всю свору и посмотрим, не встретится ли нам еще какая-нибудь знаменитость. Вот Карениус, Баран, Шварц и Люсси. Они принадлежат Стюбберюду и относятся к числу заправил в лагере. Палатка Бьоланда здесь рядом. Вот лежат его любимцы - Квен, Лопарь, Пан, Горький и Йола. Ростом невелики, но отличные собаки. Вон там, в юго-восточном углу, стоит палатка Хасселя. Правда, его собак сейчас нет. Они лежат у входа в керосиновый склад, где Хассель проводит бoльшую часть времени. Следующая палатка - Вистинга. Зайдем-ка туда, может быть, застанем там его гордость. А вот и они, видите ту четверку, что затеяла там возню. Большой рыжеватый пес справа - это Полковник, наш главный красавец. У него три друга: Зверюга, Арне и Брюн. Сейчас я вам расскажу, что приключи-лось с Полковником, когда он находился на Флеккерэ. Он тогда был совсем дикий, со-рвался с привязи и прыгнул в море. Когда его заметили, он уже был на половине пути ме-жду островом и берегом; видимо, собрался баранинки отведать. Вистинг и Линдстрём - они тогда сторожили собак - поспешили сесть в лодку. Им удалось догнать беглеца, но в лодку они втаскивали его с боем. Потом Вистингу как-то довелось плыть наперегонки с Полковником; не помню уж точно, кто победил. На этих собак мы возлагаем большие на-дежды.
А вон в том углу - палатка Юхансена. О его собаках много не расскажешь. Пожа-луй, больше всех выделяется Камилла. Она прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей, у нее их обычно целая куча. Ну, теперь вы, наверно, достаточно насмотрелись на собак. Если не возражаете, я покажу вам подземный Фрамхейм и то, что там происходит. Добавлю сразу, что мы гордимся этой работой. Надеюсь, вы согласитесь, что у нас есть на это право. Начнем с Хасселя, его хозяйство здесь ближе всего.
Мы подошли к дому, миновали его западный торец и очутились у каких-то козел. Под козлами лежал большой деревянный щит. К козлам в том месте, где соединялись три ножки, был приделан маленький блок. Через него проходила тонкая веревка, привязанная одним концом за щит. На другом конце ее, в полуметре над снегом, висел груз.
- Ну вот мы и у Хасселя, - сказал мой проводник.
Хорошо, что он меня не видел: должно быть, я выглядел довольно глуповатым. "У Хасселя? - подумал я. - Что он хочет этим сказать? Ведь мы стоим на голом снегу".
- Слышите шум? Это Хассель пилит дрова.
Тут Амундсен нагнулся - легкое движение, довольно тяжелый щит поднялся вверх. Груз сработал. Глубоко в недра барьера вели широкие снежные ступеньки. Мы ос-тавили щит поднятым: как ни слаб дневной свет, а все-таки виднее. Мой хозяин пошел вперед, я последовал за ним.
Спустившись на четыре-пять ступенек, мы очутились перед дверным отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Откинули его в сторону. Ровное жужжание, которое я слышал раньше, стало громче; теперь я уже отчетливо различал, что это звук пилы. Мы вошли.
Мы очутились в длинном, узком помещении, вырубленном в толще барьера. На прочной снежной полке лежали в ряд, в образцовом порядке бочки. Если все это керосин, то можно понять расточительность Линдстрёма во время утренней топки. Здесь керосина хватит не на один год. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь с стеклянным колпаком и проволочной сеткой. В помещении с темными стенами от него, конечно, было бы немного света, но здесь, среди сплошной белизны, казалось, что он источает солнеч-ный свет. На полу стоял горящий примус. Термометр, висевший неподалеку от примуса, показывал минус 20°. Так что Хассель вряд ли страдал от жары. Ничего, когда пилишь дрова, и так сойдет. Мы подошли к Хасселю. Вон как торопится, только опилки летят.
- Доброе утро.
Пила заработала еще живее.
- Видать, у вас сегодня хватает дел.
- Ага, - пила работает с бешеной скоростью. - Приходится нажимать, чтобы управиться к празднику.
- Как расход угля?
Эти слова, видимо, возымели действие. Пила замерла, потом поднялась из распила и была приставлена к стене. Я опешил и с нетерпением стал ждать, что сейчас последует, полагая, что должно произойти нечто особенное. Хассель огляделся по сторонам - осто-рожность никогда не мешает, - приблизился к моему хозяину и доверительно сообщил:
- За прошлую неделю мне удалось надуть его на двадцать пять килограммов.
Я облегченно вздохнул: мне представлялось что-нибудь похуже! С довольной улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу. Теперь, наверно, ничто на свете не смогло бы его отвлечь. Последнее, что я видел, когда мы исчезли за одеялом, был Хас-сель в вихре опилок.
Мы снова вышли на поверхность. Легкое движение пальца, щит повернулся и бес-шумно захлопнулся. Я понял, что Хассель умеет не только пилить дрова. На снегу лежала его упряжка, наблюдающая за каждым шагом своего хозяина. Миккель, Лис, Масмас и Эльсе. У всех здоровый, крепкий вид.
Идем проведать других. Подошли к входу в дом и подняли щит. В глаза мне уда-рил ослепительный свет. В стенку лестницы, ведущей вниз, был врезан деревянный ящи-чек, обитый блестящей жестью. В этом ящичке и стояла лампа, которая светила так ярко. Конечно, ей помогало окружение, сплошной лед и снег. Теперь я смог по-настоящему ог-лядеться, ведь с утра здесь было темно. Вот ход, ведущий к тамбуру. Сразу видно по это-му коварному порогу. А что это такое там, в другом конце? Я еще раньше приметил, что у хода есть продолжение в ту сторону, но куда он приводит? Со светлого пятачка, где мы стояли, казалось, что он теряется во тьме.
- Сперва заглянем к Бьоланду.
С этими словами мой проводник свернул и пошел по темному ходу.
- Посмотрите на снежную стенку, у самых наших ног... Видите свет?
Мои глаза успели привыкнуть к полумраку, и я, в самом деле, различил пробиваю-щееся сквозь стену зеленоватое сияние. Одновременно я снова услышал шум, какой-то монотонный звук, доносившийся снизу.
- Осторожно, лестница.
Да уж, будьте спокойны, хватит с меня того, что я сегодня один раз уже шлепнул-ся. Мы снова углубились в недра барьера по крепким широким ступеням, покрытым дос-ками.
Вдруг открылась дверь в снежной стенке, и я очутился в хозяйстве Бьоланда и Стюбберюда. Высота помещения - около двух метров, длина - четыре с половиной, ширина - два с небольшим. Пол усеян стружками, от них было как-то уютнее и теплее. На примусе стоял жестяной ящик, из него валил пар.
- Как дела?
- Хорошо. Вот, гнем полозья. Я тут прикинул, выходит, что можно уменьшить вес до двадцати двух кило.
Я не верил своим ушам. Амундсен утром по дороге сюда рассказывал мне, какие у них тяжелые сани - 75 килограммов каждые. И вот Бьоланд берется довести их до 22 ки-лограммов, это меньше трети первоначального веса! Кругом в снежные стены вбиты крючки и вделаны полки для инструмента. Верстак Бьоланда производил внушительное впечатление, он был вырублен в снегу и покрыт досками. Такой же мощный верстак, только покороче, тянулся вдоль другой стены. Это явно рабочее место Стюбберюда. Мы не застали его, но было видно, что он занят обстругиванием ящиков для саней, чтобы сде-лать их полегче. Заметив готовый ящик, я наклонился и рассмотрел его поближе. На верх-ней стороне, где была вделана круглая алюминиевая крышка, я прочел: первоначальный вес - 9 килограммов, уменьшенный - 6 килограммов. Нетрудно было уразуметь, что значит такая экономия в весе для людей, которые готовились к дальнему переходу.
В помещении была всего одна лампа, но она давала вполне достаточно света. Мы простились с Бьоландом. Я убедился, что забота о санях отдана в надежные руки.
Мы прошли в тамбур и встретили Стюбберюда. Он наводил порядок, готовясь к празднику. Пар, который вырывался из кухни, когда отворяли двери, осел на потолке и стенах тамбура слоем инея в несколько дюймов толщиной. И теперь Стюбберюд сметал этот иней длинной метлой. Я понял, что к Иванову дню и здесь будет все сверкать.
Вошли в дом. На плите кипел и бурлил обед. Пол в кухне чисто вымыт, линолеум празднично блестит. То же и в комнате. Уборка произведена, сияет линолеум на полу, стол покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух чист, абсолютно чист. Все койки при-браны, табуретки расставлены по местам. Сейчас в комнате никого не было.
- Вы видели только частицу наших подземных дворцов, но я хотел сначала под-няться с вами на чердак, посмотреть, как там. Следуйте за мной.
Мы вышли на кухню и по прибитым к стене ступенькам поднялись к чердачному люку. Амундсен зажег электрический фонарь, и сразу стало светло. Первым делом мое внимание привлекла библиотека. Собрание книг Фрамхейма выглядело очень представи-тельно. На трех полках - книги под номерами от 1 до 80. Рядом лежал каталог, и я загля-нул в него. Литература на все вкусы. На каталоге в уголке написано: "Библиотекарь Адольф Хенрик Линдстрём". Он еще и библиотекарь? Поистине, мастер на все руки.
Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном углу я увидел нечто вроде фотолаборато-рии. Слуховое окно завешено, стоят бачки для проявления, мензурка и прочее. Ни один метр чердака не пропадал даром.
Осмотрев его, мы спустились вниз, чтобы продолжать обход. В тамбуре навстречу попался Линдстрём, он нес лед на большом подносе, очевидно, для получения воды.
Мой спутник вооружился большим, мощным фонарем, и я понял, что сейчас нач-нется подземное странствие. Отправной точкой стала дверь в северной стене тамбура. Че-рез нее мы вошли в крытый ход. Темно, как в могиле... Здесь от фонаря было мало проку. Казалось, его тусклый, мертвенный свет не проникает за пределы стеклянного колпака. Я шел ощупью. Мой хозяин остановился и прочел мне доклад о блестящем порядке, которо-го им удалось добиться сообща. Я слушал внимательно. Того, что я успел увидеть, было вполне достаточно, чтобы я безоговорочно подтвердил этот отзыв. Однако на этом участ-ке мне оставалось только принимать услышанное на веру, ибо в коридоре царил кромеш-ный мрак.
Двинулись дальше, и только что выслушанный доклад о порядке на базе меня на-столько успокоил, что я выпустил анорак своего спутника, за который крепко держался. И напрасно выпустил.
Миг, и я растянулся во весь рост на полу. Наступил на что-то круглое, и оно по-вергло меня на пол. В падении я схватил что-то руками - тоже нечто круглое - и теперь лежал, судорожно держась за таинственный предмет. Естественно, мне захотелось по-смотреть, что же это может валяться на полу здесь, в этом царстве порядка. В слабом све-те фонаря я разглядел... головку голландского сыра. Чтобы не нарушать порядок, я поло-жил его на место, потом сел и глянул себе под ноги: на что я наступил? Еще один сыр. А рядом, лопни мои глаза, валялся третий представитель того же семейства. У меня начало складываться свое, особое мнение о порядке на базе, но я ничего не сказал. Интересно, почему идущий первым не споткнулся о сыр? "А, ну да, - ответил я сам себе, - просто он хорошо изучил здешние порядки".
У восточного торца дома ход хорошо освещался через врезанное в этот торец един-ственное окно. Я смог получше осмотреться. Прямо напротив окна, в той части барьера, которая составляла противоположную стену хода, было прорублено огромное отверстие, которое вело куда-то во мрак.
Мой спутник все здесь знал, и я мог положиться на него. Один я вряд ли решился бы туда входить. За отверстием туннель расширялся, переходя в довольно большое поме-щение со сводчатым потолком в толще барьера. Лопата и топор на полу, вот и все, что я тут увидел. Для чего же служит этот зал?
- А, столько снега и льда ушло на получение воды для нашего хозяйства.
Так вот он, "колодец" Линдстрёма, где он все эти месяцы вырубал снег и лед для приготовления пищи, питья и умывания. В одной из стен под самым полом было неболь-шое отверстие, как раз впору, чтобы пролезть человеку.
- Теперь постарайтесь съежиться и следуйте за мной, мы навестим Ханссена и Вистинга.
С этими словами мой спутник змеей скользнул в отверстие. Я живо бросился на пол и полез за ним. Мне вовсе не улыбалось оставаться одному в полной темноте. На ходу я успел поймать его за штанину и не выпускал ее, пока не увидел свет впереди. Ход был настолько тесным, что нам пришлось ползти на коленях. К счастью, он оказался не длин-ным. Оканчивался он довольно просторным, почти квадратным помещением. Посередине стоял низкий стол, на этом столе Хельмер Ханссен собирал заново сани.
Несмотря на лампу и свечи, было довольно темно. Потом я сообразил, что виной тому, вероятно, множество темных предметов. У одной стены сложена в большие кучи меховая одежда, прикрытая сверху одеялами от падающего с потолка инея. У другой сте-ны нагромождены сани. По соседству с входом лежала шерстяная одежда. Любой магазин в Кристиании мог бы позавидовать такому ассортименту. Анораки, свитеры, нижнее белье невероятной толщины и размеров, носки, варежки и многое другое.
Вход помещался в углу, образованном этой стеной и той, вдоль которой стояли са-ни. А за санями находилась завешенная дверь, из-за нее доносился странный гул. Мне очень хотелось узнать, что это за звук, но сперва я хотел послушать, о чем говорят здеш-ние обитатели.
- Ну, как вам теперь нравится крепление, Ханссен?
- Ничего, выдержит. Во всяком случае, лучше того, что было прежде. Взгляните, как они закрепляли концы.
Я тоже наклонился, чтобы посмотреть, как выглядит крепление. Прямо скажу, уви-денное меня поразило. Разве так делают? Моряк придает большое значение тому, как за-креплен конец веревки, связывающей вместе те или иные части. Он знает: если концы плохо заделаны, самая тщательная вязка долго не продержится. Отсюда непременное пра-вило - как можно лучше заделывать концы. А тут конец веревки был укреплен малень-ким штифтиком вроде тех, которыми обычно прикрепляют ярлычки.
- Представляете себе, если бы мы с этим отправились к полюсу!
Эта оценка, похоже, в самой мягкой форме выражала мнение Ханссена о такой ра-боте. Я посмотрел на новые крепления и согласился с Ханссеном, что они себя должны оправдать.
Не очень-то приятно делать такую работу при минус 26° (такую температуру пока-зывал термометр), но Ханссен явно с этим не считался. Я слышал, что Вистинг тоже уча-ствует в этой работе, но его что-то не было видно. Где бы он мог быть? Мой взгляд не-вольно обратился к занавеске; из-за нее-то как раз и доносился гул, который я слышал. Меня распирало любопытство. Наконец обсуждение вопроса о креплениях как будто за-кончилось, мой проводник собрался идти дальше. Отставив фонарь, он направился к зана-веске.
- Вистинг!
- Да.
Казалось, отвечают откуда-то издалека. Гул прекратился, занавеска отдернулась, и я увидел картину, которая больше всего меня поразила за весь этот день, такой насыщен-ный событиями. Сидя в недрах барьера, Вистинг работал на швейной машине. Температу-ра на воле - минус 51°.
Чудо из чудес. Подкрадываюсь к входу, чтобы посмотреть поближе, и тут мне в лицо - уф! - пышет буквально тропическая жара. Гляжу на термометр - плюс 10°. Как все это вяжется одно с другим? Вот сидит человек в ледяном погребе и шьет при темпера-туре плюс 10°. В школе меня учили, что лед тает приблизительно при 0°. Если этот закон еще действует, Вистинг должен сидеть под душем... Вхожу. Швейная мастерская невели-ка, примерно два на два метра. Рядом с швейной машиной (ножная машина новейшей марки) в этом закутке, помимо огромной палатки, которой Вистинг сейчас занят, можно увидеть всякие приборы, компасы и тому подобное. Но мне особенно интересно, как мас-тер спасается от душа. Ах, вот оно что. Остроумно придумано. Он обшил потолок и стены жестью и брезентом так, что вся талая вода стекает в стоящий на полу таз. Заодно он по-лучает столь драгоценную в этих краях воду для умывания. Ишь, хитрец!
После я узнал, что здесь, в этом ледяном чуланчике, было пошито почти все сна-ряжение для похода к полюсу.
С такими людьми да не достичь полюса! Бить надо Амундсена, если он этого не сделает.
Что ж, кажется, теперь мы все осмотрели. Мой спутник подходит к стене, подле которой сложена одежда, и начинает рыться в ней. "Осмотр одежды, - говорю я себе, - интересного мало..." И присаживаюсь на сани у противоположной стены, чтобы передох-нуть. Вдруг Амундсен наклоняется вперед, как для нырка, и исчезает в ворохе мехов. Вскакиваю и бросаюсь туда. Мне немножко жутко от всех этих загадок. Второпях задеваю сани на столе Ханссена и чуть не сбрасываю их на пол. Он сердито оглядывается. Хорошо еще, что не видит меня, не то была бы мне взбучка. Протискиваюсь через груду одеж-ды - и что же я вижу? Опять отверстие в стене, опять низкий темный ход. Собравшись с духом, устремляюсь туда. Этот ход чуть выше предыдущего, можно идти почти в рост. К счастью, навстречу мне пробивается свет, так что на сей раз странствие в потемках длится недолго.
Вхожу в еще одно большое помещение, почти такое же, как предыдущее, "интен-дантство". Позднее я услышал, что за этим помещением закрепилось название "хрусталь-ный дворец", очень меткое, здесь все переливается хрустальным блеском.
У одной стены сложено множество лыж, у других стоят ящики, желтые и черные. Теперь, когда я побывал у Стюбберюда, мне не трудно сообразить, в чем дело. Желтые ящики - старые, черные - улучшенные. Даже о такой мелочи они подумали! Разумеет-ся, на снегу черный цвет имеет все преимущества перед светло-желтым. Он приятнее для глаза. И черные ящики гораздо легче увидеть издалека. Представьте себе, что понадобятся вехи: достаточно разбить ящик, и делай сколько угодно черных вех. На снегу их сразу заметишь.
Но что за странные крышки на ящиках? Не больше крышки от молочного бидона и такой же формы, так же снимаются и ставятся на место. И тут меня осеняет. Когда я сидел у Ханссена, то заметил укрепленные на санях куски троса, по восьми с каждой стороны. Ну, конечно. Они предназначены для крепления четырех ящиков: больше на одни сани вряд ли погрузишь. С одной стороны все тросы кончаются петлей, с другой - тонкой бе-чевкой. Видимо, на каждый ящик приходится по две пары, одна - впереди, другая - сзади крышки. Затяни потуже, и ящики будут стоять, как приколоченные. А крышка сво-бодно снимается. Хитрая выдумка, она сбережет много труда.
Посреди дворца сидит Юхансен. Он занят упаковкой - задача явно нелегкая. У него такой озабоченный вид. Перед ним стоит наполовину уложенный ящик с пометкой: сани № V, ящик № 4. В жизни не видел такой причудливой смеси - пеммикан вперемеш-ку с колбасой. Никогда не слышал, чтобы в санные переходы брали колбасу. Это что-то новое. Куски пеммикана - цилиндрические, около 12 сантиметров в диаметре, высо-той - около пяти. Когда их укладывают по четыре в ряд, между рядами остаются широ-кие ромбовидные промежутки. В них-то и засунуты колбасы, по одной в каждый. Колбаса стоит торчком, ее длина как раз под стать высоте ящика. Колбаса? Постой-ка... Вон там лежит одна с надорванной кожицей. Подхожу ближе и рассматриваю ее. Вот хитрецы! Это они таким способом укладывают сухое молоко. Используют все пустоты. Промежут-ки между кругами пеммикана и стенками ящика, естественно, вполовину меньше, "мо-лочную колбасу" не втолкнешь. Но не подумайте, что место это пропадает зря. Ничего подобного. Туда суют шоколад, разломанный на маленькие кусочки. В итоге готовый ящик упакован так плотно, что похож на сплошную, цельную колоду. Вот стоит такой упакованный ящик. Подхожу к нему и смотрю, что в нем. На крышке надпись: "Галеты - 5400 штук". Говорят, ангелы славятся особым терпением. Но что такое ангельское терпе-ние по сравнению с тем, которым наделен Юхансен. В этом ящике не оставалось ни одно-го свободного миллиметра.
Хрустальный дворец сейчас похож на бакалейный магазин. Пеммикан, галеты, шо-колад, "молочные колбасы"...
В стене напротив лыж есть люк. Мой спутник приближается к нему. На этот раз я его не упущу. Он поднимается по двум ступенькам, толкает люк - и вот уже он на барье-ре. И я тоже. Люк закрывается.
Рядом - еще одна дверь. Обращаюсь к своему хозяину и от души благодарю его за интересную экскурсию в недрах барьера, за показ всех этих замечательных сооружений и всего прочего. Он перебивает меня: мы еще далеко не закончили осмотр. Он вывел меня сюда только для того, чтобы мне не пришлось ползти обратно тем же ходом.
- Войдем, - говорит он, - и продолжим наше странствие в барьере.
Я уже сыт по горло всеми этими подземельями, но вижу, что возражать бесполез-но. Мой хозяин, словно угадав мои мысли, добавляет:
- Надо осмотреть все теперь, пока люди работают. Потом это будет не так инте-ресно.
Он прав, я собираюсь с духом и следую за ним. Но судьба рассудила иначе. Выйдя, мы увидели Ханссена и его сани, запряженные шестеркой энергичных собак. Мой про-водник едва успевает шепнуть мне: "Садитесь! Я подожду вас здесь", - как сани срыва-ются с места и мчатся с бешеной скоростью, унося меня в качестве пассажира у ничего не подозревающего Ханссена.
Мы неслись так, что снег летел из-под полозьев. Сразу видно, что этот парень хо-рошо управляет своими собаками. Но до чего же буйная у него команда. Чаще всего я слышал имена Коршун и Того. Эти двое и впрямь были не прочь побезобразничать. Смот-ришь, перескочили через постромки или нырнули под ними к своим товарищам, и начался беспорядок. Правда, особого вреда причинить они не успевали: направляемый искусной рукой кнут так и свистел у них над головой. Впереди бежали две "сардельки", на которые я обратил внимание еще на базе, - Кольцо и Милиус. Этих озорников распирал задор, но в общем они послушно держали строй. В той же упряжке были Акула и Прыткий с раз-двоенным ухом. Прыткого так и подмывало вместе со своим другом Акулой затеять не-большую потасовку с Коршуном и Того. Вот только этот кнут... Он безжалостно щелкал между ними, заставляя их быть паиньками.
За ними в нескольких шагах бежал Цанко. Он явно был обескуражен тем, что его не запрягли. Мы полным ходом взлетели вверх по откосу к главному складу и миновали последний флаг. По сравнению с ранними утренними часами сейчас было совсем другое освещение. Было уже одиннадцать, и заря отвоевала изрядный кусок неба, приближаясь к северу. Различались цифры и надписи на ящиках.
Ханссен лихо свернул к ящикам и остановился. Мы встали с саней. Он постоял, озираясь по сторонам, потом опрокинул сани вверх полозьями. Очевидно, для того, чтобы собаки не умчались прочь, когда хозяин отвернется. Мне лично эта мера показалась не очень-то надежной. Я вскочил на ящик и уселся на нем, чтобы наблюдать за ходом собы-тий. А события не замедлили последовать, об этом позаботился Цанко. Ханссен отошел в сторону с какой-то бумажкой в руке, изучая ящики. Тем временем Цанко догнал своих друзей Кольцо и Милиуса. Свидание сторон было чрезвычайно сердечным. Коршун не смог этого выдержать и ракетой метнулся к ним, сопровождаемый своим другом Того. Акула и Прыткий не могли упустить такой случай и с жаром включились в схватку.
- Проклятые канальи!
Это Ханссен, подбегая, благословил свою упряжку. Незапряженный Цанко ухит-рился в разгар потасовки заметить надвигающуюся опасность, метнулся в сторону и с за-видной быстротой помчался к Фрамхейму.
То ли остальные хватились шестого участника драки, то ли тоже увидели, какая гроза надвигается, - так или иначе, все как одна, словно по сигналу, прекратили бой и пустились следом за Цанко, не обращая внимания на опрокинутые нарты. Бурей пересек-ли бугор и скатились по откосу мимо флагштока. Ханссен тоже не стал мешкать, да что толку! Как он ни бежал, но достиг только флагштока, когда собаки уже примчали опроки-нутые сани в Фрамхейм, где их остановили.
Я спокойно отправился в обратный путь, очень довольный этим непредусмотрен-ным приключением. Навстречу мне попался Ханссен, который снова катил к складу. Он был заметно раздражен, и кнут его не сулил ничего доброго собачьим спинам. На этот раз и Цанко тоже был в упряжке.
Возвратившись в Фрамхейм, я никого не увидел снаружи. Тогда я тихонько про-брался в тамбур и стал ждать случая проникнуть в кухню. Он не заставил себя долго ждать. Сопя и пыхтя, будто маленький паровоз, появился Линдстрём. Он нес очередную порцию льда в огромной лоханке, держа в зубах электрический фонарь. Чтобы открыть кухонную дверь, ему достаточно было толкнуть ее коленом. И я юркнул внутрь. Дом был пуст.
"Уж теперь-то, - сказал я себе, - я увижу, чем занимается Линдстрём, когда ос-тается наедине". Он поставил лоханку со льдом и наполнил им стоящее на огне ведерко. Посмотрел на часы - четверть двенадцатого, значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздох-нул, вошел в комнату, набил трубку и закурил. Потом сел и снял сидевшую на настольных весах куклу. Его лицо сияло.
Видно было, что он предвкушает предстоящую потеху. Завел куклу, поставил ее на стол, отпустил, и она тотчас начала кувыркаться. Кувырок за кувырком, кувырок за ку-вырком. А Линдстрём хохотал чуть ли не до слез, выкрикивая:
- Молодец, Улава, ну-ка еще разок!
Я присмотрелся к кукле, вызвавшей такое ликование. В самом деле, своеобразное создание. Голова старухи, может быть злой старой девы; льняные волосы, отвисшая ниж-няя челюсть и томный взгляд. Платье в белый и красный горошек. Кувыркаясь, она, есте-ственно, обнажала кое-какие части тела.
Кукла первоначально явно изображала акробата, это наши полярники преобразили ее в такое чучело... Он завел ее снова, теперь и я оценил шутку и не смог удержаться от хохота. Поразвлекавшись так минут десять, Линдстрём, как и следовало ожидать, потерял интерес к "Улаве" и снова посадил ее на весы. Некоторое время она еще сидела и кивала, пока ее не забыли.
Тем временем Линдстрём подошел к койке и стал рыться в ней. "Так, - сказал я себе, - решил вздремнуть перед обедом". Ничего подобного, он тут же выпрямился, держа в руке старую, потрепанную колоду карт. Вернулся к столу и сосредоточенно начал раскладывать какой-то пасьянс. Он не занял много времени и был, очевидно, не очень за-мысловат, но свое дело сделал. Видно было, как радуется Линдстрём каждый раз, когда карта ложилась на место. И вот все карты лежат как надо. Пасьянс вышел. Линдстрём еще посидел, любуясь стройными рядами карт, затем смешал их со вздохом, поднялся и про-бормотал:
- Да, до полюса они дойдут, уж это точно, и ей-ей придут первыми.
И он убрал карты на полку под койкой, очень довольный с виду.
Дальше опять началась процедура накрывания на стол, однако куда более тихо, чем утром. Ведь теперь некого дразнить... Без пяти двенадцать раздался звон большого судо-вого колокола, и вскоре начали собираться участники трапезы. Они садились прямо за стол, не тратя много времени на туалет.
Блюд было немного. Густой темный суп из тюленины со всякой всячиной: наре-занное кубиками мясо (отнюдь не маленькими кубиками), картофель, морковь, капуста, репа, горох, сельдерей, чернослив, яблоки. Хотел бы я знать, как наши хозяйки назвали бы это блюдо! На столе стояли два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой. И снова я удивился. Мне-то казалось, что такой обед будет проходить в полной тишине. Ни-чего подобного, они все время разговаривали, главным образом о том, что сделано с утра. На десерт был подан компот из слив.
Затем появились трубки и книги. К двум часам ребята зашевелились. Я знал, что сегодня во второй половине дня работы не будет - Иванов день. Но что поделаешь с привычкой. Бьоланд решительно встал и спросил, кто первый.
После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель. Я не смог ра-зобрать, что это значит. Слышал, как они говорят об "одном" или "двух примусах", о том, что больше получаса не выдержишь, и так далее. И ничего не понимал. Ладно, проследим за Хасселем, ведь он "первый". Даже если второго не будет, я узнаю, в чем дело. Снова воцарился мир и покой. Только на кухне можно было обнаружить признаки жизни.
Выходивший на время Бьоланд вернулся в половине третьего и объявил, что "там теперь сплошной пар". Я не сводил глаз с Хасселя. Так и есть, эти слова заставили его оживиться. Он встал из-за стола и принялся раздеваться. "Очень странно, - подумал я. - В чем дело?" Ладно, попытаемся действовать в духе Шерлока Холмса. Итак: сперва Бьо-ланд выходит. Это факт. Затем он возвращается - это тоже точно установлено. До сих пор метод себя полностью оправдывал. Но вот деталь номер три: "Там сплошной пар". Как это понимать, скажите на милость? Человек выходил если не на барьер, то во всяком случае в его толщу, в толщу фирна. Возвращается и говорит про сплошной пар. Бессмыс-лица, абсурд.
Мысленно посылаю Шерлока Холмса подальше и с возрастающим волнением на-блюдаю за Хасселем. Если он будет раздеваться дальше... я почувствовал, что краснею, и отвернулся, но тут он прекратил раздевание. Потом схватил полотенце и сорвался с места. Через тамбур - я едва поспевал за ним - и дальше через снежный ход в одних... Тут нас и правда встретил пар. И чем дальше в глубь барьера - тем он гуще. В конце концов пара стало столько, что я ничего не видел. Как бы мне сейчас пригодился хвост от анорака Амундсена... Но здесь не за что было ухватиться.
Вдали во мгле я различил свет и начал осторожно пробираться туда. И вот я уже в другом конце хода, а он ведет в большое заиндевевшее помещение. Снег, могучий ледя-ной купол... Только пар портил картину. Да, но где же Хассель? Я вижу только Бьоланда. И вдруг я сквозь пар увидел в каком-то просвете голую ногу, ныряющую в большой тем-ный ящик. Через секунду над краем того же ящика возникла улыбающаяся физиономия Хасселя. Как будто ему отрубили голову. Но эта улыбка... Значит, голова еще не отделена от туловища. Постепенно пар начал рассеиваться, и я наконец-то смог рассмотреть, что происходит. Я невольно рассмеялся. Теперь все стало понятно. Но Шерлоку Холмсу, че-стное слово, пришлось бы нелегко, если бы он вроде меня попал с завязанными глазами в толщу антарктического барьера и его попросили разобраться.
Хассель сидел в американской складной паровой бане. Помещение, казавшееся во мгле таким просторным и роскошным, сразу съежилось до размеров маленькой, невзрач-ной снежной хижины. Пар концентрировался в бане, и по торчавшему из ящика лицу бы-ло видно, что в бане становится жарко. Бьоланд накачал до отказа два примуса, установ-ленных под баней, и удалился. Думается мне, актеру было бы очень интересно понаблю-дать за лицом человека в ящике. Сперва - улыбка, выражение полного блаженства. Но улыбка постепенно исчезла, лицо стало серьезным. Однако и это выражение продержа-лось недолго. Ноздри затрепетали, и вот уже видно, что баня перестала быть источником удовольствия. Нормальный цвет лица уступил место какому-то жуткому ультрафиолету. Глаза раскрывались все шире. Я ждал. Сейчас произойдет катастрофа...
И она произошла, но не так, как я ожидал. Баня вдруг беззвучно поднялась, пар снова вырвался наружу и все окутал мягким белым покрывалом. Я ничего не видел, слы-шал только, как были потушены оба примуса. Понадобилось, наверно, минут пять, чтобы пар рассеялся, и что же представилось моему взору? Хассель, сияющий, как новая монета, одетый, принарядившийся к Иванову дню.
Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую и единствен-ную паровую баню на антарктическом барьере. Весьма остроумная конструкция, как и все, что я здесь видел. Высокий ящик без дна, с отверстием вверху - как раз для головы. Стенки из ветронепроницаемой материи в два слоя, с промежутком в два миллиметра для циркуляции воздуха. Ящик стоял на платформе примерно в полуметре над снегом. Плин-тус по нижнему краю придавал ящику герметичность. В платформе как раз под баней бы-ло прямоугольное отверстие, обитое резиной. В это отверстие плотно вставлялся неболь-шой жестяной ящик; под ним стояло два примуса. Полагаю, теперь каждому понятно, по-чему Хасселю было жарко. Под потолком висел блок с веревкой. Один конец ее соединял-ся с верхним краем бани, другой был опущен в баню. Это позволяло парящемуся самому, без посторонней помощи поднять баню, когда жара становилась невыносимой. За снеж-ной стеной температура была минус 54°. Ловкие ребята! Как я узнал потом, эту баню сма-стерили Бьоланд и Хассель.
Я вернулся в комнату и был свидетелем того, как почти все члены экспедиции один за другим отправлялись в баню. В четверть шестого банный день закончился. Все оделись в меховые одежды, явно собираясь выйти наружу. С первым же из них вышел из дома и я. Он вооружился фонарем - и не напрасно. Погода переменилась. Поднялся юго-западный ветер и закрутил метель. Снегопада не было, на небе в зените виднелись звезды, но ветер гнал снежные вихри. Нужно было хорошо знать местность, чтобы ориентироваться. Люди двигались ощупью, так как приходилось все время жмуриться.
Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак перемена погоды явно не смущала. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись кольцом и прикрыв хвостом морду, другие бегали кругом. Один за другим участники экспедиции выходили из дома, каждый с фонарем в руках. На площадке их тотчас окружали собаки, с радостным гамом провожая своих хозяев к палаткам. При этом не обходилось без конфликтов. Так, я услышал страшный шум в одной палатке, по-моему, это была палатка Бьоланда.
Я заглянул внутрь. Внизу шла жаркая схватка. Собаки сбились в кучу, кусали друг друга, выли, визжали. В гуще рассвирепевших псов я увидел человека. Он держал в руке связку ошейников, отбиваясь ими налево и направо и выкрикивая страшные проклятия. Опасение за собственные ноги побудило меня поспешно отступить. Но человек, которого я видел, очевидно, одержал верх, так как шум мало-помалу утих и воцарился покой.
Привязав своих собак, люди направились к мясной палатке. Здесь на стенке, чтобы собаки не достали, стоял ящик с нарубленной тюлениной. Его нарубили двое еще с утра, и я узнал, что здесь бросают жребий, кому выполнять эту работу. Началось кормление со-бак. Через полчаса в лагере снова наступил мир и покой, как это было рано утром, когда я только пришел. Температура минус 54°, юго-западный ветер силой десять метров в секун-ду взметал высоко над Фрамхеймом вихри снега. Но сытым и довольным собакам в па-латках буря была нипочем.
А в доме готовились к празднику. Да, что значит добротный дом... Какой контраст после завывающего ветра, колючей метели, лютой стужи и густого мрака снаружи. Ком-ната чистая, люди чистые, стол празднично украшен. Кругом национальные флажки. В шесть часов началось торжество, и снова викинги принялись уписывать за обе щеки.
Линдстрём приложил все свое усердие, а это кое-что да значит. Больше всего я проникся почтением к его искусству и щедрости, когда он появился с пирожными наполе-он. Угощать - так угощать! Учтите, что пирожные были поданы после того, как каждый уплел по четверти плумпудинга. Пирожные выглядели чудесно. Нежнейшее сдобное тес-то, начинка из ванильного крема и взбитых сливок. У меня слюнки текли. Но размеры-то, размеры... Не пирожное - гора, неужели каждое рассчитано на одного человека? Один торт на всех - еще куда ни шло, если кто-нибудь вообще способен есть наполеон после плумпудинга. Но ведь Линдстрём принес восемь штук: по четыре на двух огромных блю-дах. Бог ты мой! Один из "богатырей" уже врубился в свою "гору". Его примеру последо-вали остальные, все восемь трудились как один. Да, когда вернусь домой, мне не придется рассказывать про нужду, тоску и холод.
У меня закружилась голова, в глазах потемнело. Наверно, здесь было столько же градусов выше нуля, сколько снаружи - ниже. Я взглянул на градусник, висевший над койкой Вистинга. Плюс 35°. А "богатырям" хоть бы что. Они знай себе расправлялись с наполеоном.
Но вот великолепному пирожному пришел конец, и появились сигары. Никто не отказался от этой услады. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интерес-но знать, как тут у них с крепкими напитками? Я слышал, что потреблять алкоголь в по-лярных экспедициях очень вредно, чтобы не сказать - опасно. "Бедняги, - подумал я про себя. - Ну, конечно, вот почему вам так нравятся пирожные. Должна же у человека быть какая-то слабость. Не имея возможности предаться пороку пьянства, они ударились в чревоугодие". Я хорошо их понимал и от души жалел. Каково-то им после наполеона? Они явно слегка осовели. Видно, пирожному требовалось время, чтобы перевариться.
Вошел Линдстрём, который сейчас несомненно выглядел интеллигентнее осталь-ных, и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все повалятся на свои койки для луч-шего усвоения пищи. Но у них явно не было никаких проблем с пищеварением. Все про-должали сидеть, словно ждали еще чего-то. Ну, конечно - кофе. Линдстрём уже несет чашки и кофейники. Понятно, после такого обеда чашечка кофе очень к месту.
- Стюбберюд! - донесся откуда-то издалека голос Линдстрёма. - Давай живей, пока они не успели согреться!
Кажется, ему нужно помочь что-то вынести? Господи! Лежа на животе, Линдстрём из чердачного люка протягивал - что бы вы думали? - бутылку бенедиктина и бутылку пунша, обе белые от инея! Как говорится, "рыбка любит плавать"! Только бы они ее не утопили. Более блаженной улыбки, чем у Стюбберюда, когда он принимал бутылки, и бо-лее бережного и любовного обхождения с ними на пути из кухни до комнаты я не видел никогда. Даже трогательно. А как его встретили - бурной овацией! Да, эти ребята умеют подать ликер к кофе. "Подавать охлажденным", - гласила надпись на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в тот вечер его предписание было выполнено в точности.
Затем появился граммофон, и я с удовольствием смотрел, как радостно его приня-ли. Похоже, наибольший успех все-таки выпал на его долю. Для каждого завели его лю-бимую музыку. Согласившись почтить Линдстрёма за его труды и старания, начали кон-церт с "Та-ра-ра-бум-бия!" Затем был исполнен популярный вальс. Завершила программу по заявкам Линдстрёма "Речь в честь мадам Ханссен". Сам Линдстрём стоял в дверях и блаженно улыбался.
Дальше последовали любимые мелодии остальных. Несколько пластинок прибе-регли к концу. Очевидно, самые популярные. Сперва прозвучала ария из "Гугенотов" в исполнении Михайловой. У "богатырей" хороший вкус - ария красивая, пение чудесное.
- А что, - прозвучал чей-то нетерпеливый голос, - разве Боргхильд Брюн сего-дня не будет?
- Будет, вот она.
И зазвучала песнь Сольвейг. Жаль, не было здесь самой Боргхильд Брюн. Наверно, самые бурные овации не тронули бы ее так, как прием, оказанный ее пению в этот вечер. Слушая эти чистые, высокие ноты, все как-то посерьезнели. Возможно, слова тоже рас-трогали этих людей, сидящих в темной ночи среди ледяной пустыни, за тысячи километ-ров от всего, что им было дорого. Наверное, так. Но больше всего, конечно, их души тро-нула восхитительная мелодия, мастерски исполненная. Она до самого сердца дошла. Кон-чилось пение, но еще долго царила тишина. Словно каждый боялся нарушить ее своим голосом. Наконец чувства прорвались.
- Господи, как чудесно она поет! - воскликнул кто-то. - Особенно конец.
Я побаивался, что певица, как ни совершенно она владеет голосом, слишком резко возьмет последнюю ноту, больно она высокая. Но прозвучала такая чистая, звонкая и нежная нота, что казалось, люди, слушая ее, должны становиться лучше.
После этой песни граммофон убрали со стола, ничего другого им уже не захотелось слушать.
А на часах половина девятого; должно быть, уже и спать пора. Хорошо погуля-ли - поели, выпили, музыку послушали.
Вдруг все поднялись с места и прозвучал возглас:
- Лук и стрелы!
Кажется, спиртное подействовало. Я поспешил спрятаться в углу, где висела одеж-да. Судя по тому, как все оживились, предстояло что-то очень интересное.
Кто-то зашел за дверь и принес маленькую пробковую мишень, кто-то вытащил из-под койки ящик со стрелами.
А, так вот в чем дело, детки будут забавляться. Мишень вешают на дверь, ведущую в тамбур. Первый метатель становится у конца стола; дистанция до мишени - три метра. Под общий смех и гомон начинается состязание. Уровень мастерства далеко не ровный, не все одинаково меткие. Но вот позицию занимает чемпион, это сразу видно по тому, как решительно он целится и метает стрелу в цель. Он победит, никакого сомнения. Это Стюбберюд. Из пяти стрел две попадают в яблочко, три - по соседству. Следующий Юхансен. Тоже неплохо метает, но Стюбберюда ему не превзойти.
Выходит Бьоланд. Интересно, он в этом спорте такой же мастер, как на трамплине? Он становится, как и все, у края стола, но затем делает огромный шаг вперед. Ну, и лов-кач. Теперь всего полтора метра отделяет его от цели. Здорово метает. Стрелы описывают большую дугу. Ему удается даже так называемый портальный бросок, что вызывает все-общий восторг. Портальным называется такой бросок, когда стрела летит слишком высо-ко и попадает в стену или в косяк. Хассель метает с расчетом. Непонятно только, на что направлен его расчет. Во всяком случае, не на мишень. Разве что на кухонную дверь... Ко-гда метает Амундсен, то с расчетом и без оценка у него одна - "мазила". Такая же оцен-ка у Вистинга. Престрюд - твердый середняк. Ханссен - метатель по профессии, он по-сылает стрелу в цель с такой силой, словно охотится с гарпуном на моржа. Все результаты тщательно записываются. Потом будут вручены призы.
Тем временем Линдстрём занялся пасьянсом. Его трудовой день окончен. Но карты не мешают ему живо интересоваться состязанием метателей. Он остроумно комментирует происходящее. Наконец встает с решительным видом и приступает к выполнению своей последней обязанности: погасить большую лампу под потолком и зажечь взамен две ма-леньких. Это необходимо, так как на верхних койках очень сильно дает себя знать жар от большой лампы. Одновременно его маневр служит тонким намеком на то, что порядоч-ным людям пора укладываться спать. В комнате сразу становится темнее после того, как гаснет яркое солнце под потолком. Две маленькие лампы тоже светят неплохо, но все рав-но впечатление такое, словно сделан шаг назад, в эпоху лучины.
Один за другим "богатыри" забираются на свои койки. Без описания этой сцены картина дня в Фрамхейме будет неполной.
Я уже слышал: Линдстрём больше всего гордится тем, что ложится первым. Чем только он ни жертвовал, чтобы удержать первенство. И как правило, торжествовал, пото-му что другие не торопились ложиться. Однако на сей раз вышло иначе. Стюбберюд дав-но уже начал раздеваться, когда вошел Линдстрём. И, увидев, что у него есть шансы лечь первым, он тотчас вызвал Линдстрёма на соревнование. А тот, не оценив ситуации, при-нял вызов. И началась гонка. Остальные жадно следили за ее ходом. Раз, два, три - Стюбберюд готов и хочет прыгнуть на свою койку, на втором ярусе над койкой Линдст-рёма. Вдруг он чувствует, как его хватают за ногу и тянут назад. Это Линдстрём повис на ноге Стюбберюда и жалобно кричит:
- Погоди чуть-чуть, дай и мне раздеться!
"Постой, - сказал мужик, готовясь к драке, - дай ухватиться как следует"...
Но Стюбберюд не поддается уговорам. Он хочет выиграть. Тогда Линдстрём вы-пускает его ногу, сдергивает с себя правую подтяжку - больше он не успевает ничего снять - и головой вперед ныряет на свою койку. Стюбберюд пытается протестовать:
- Это жульничество! Он не разделся...
- Ладно, чего уж там, - говорит толстяк, - все равно я первый.
Сцена эта сопровождалась поощрительными возгласами и бурным весельем, кото-рое перешло в ликование, когда Линдстрём бухнулся одетый на койку. Но комедия на этом не кончилась. За прыжком Линдстрёма последовал страшный треск, на который в пылу поединка никто, и в том числе сам виновник, не обратил должного внимания. Теперь же последствия сказались. Полка над койкой, где лежала куча всяких вещей, обрушилась, на постель посыпались ружья, патроны, граммофонные пластинки, ящики, банки из-под леденцов, трубки, коробки с табаком, пепельницы, спичечные коробки и прочее, и для са-мого толстяка уже не осталось места. Пришлось ему слезть и вкусить горечь поражения. Со стыдом он должен был уступить Стюбберюду пальму первенства.
- Но, - сказал он, - это в последний раз!
Наконец все улеглись и взялись за книги, а кое-кто и за трубки. Так прошел по-следний час. В одиннадцать лампы были потушены, день кончился.
Немного погодя мой хозяин вышел, и я последовал за ним. Я предупредил его, что должен сегодня же вечером отправиться в обратный путь, вот он и решил проводить меня.
- Провожу вас до склада, а дальше вы уж сами доберетесь.
Погода заметно улучшилась. Правда, чертовски темно.
- Возьму с собой свою троицу, - говорит он, - чтобы не заблудиться. Если глаза не помогут, чутье выручит.
Спустив с привязи трех собак, которые явно недоумевают, что бы это означало, он ставит фонарь на доски - очевидно, для ориентировки на обратном пути, - и мы шагаем дальше. Судя по тому, как уверенно собаки направляются к складу, им этот путь знаком.
- Ничего удивительного, - подтверждает мой проводник, - они бегают здесь каждый день, а то и два раза в день с тех пор, как мы сюда прибыли. Три человека по-прежнему совершают здесь свою ежедневную прогулку: Бьоланд, Стюбберюд и я. Они выходят, как вы заметили сегодня утром, в половине девятого. Это чтобы обернуться к девяти, когда начинается работа. У нас еще много дел, надо нажимать, чтобы со всем управиться. Ну вот, они прогуливаются до склада и обратно. В девять часов и я прохожу там же. Остальные тоже начали зиму таким образом, все охотно совершали утреннюю прогулку. Но это увлечение скоро прошло, и теперь нас осталось всего трое энтузиастов. Хотя тут всего-то около шестисот метров, мы не решились бы ходить без вех, которые вы видели, и нас всегда сопровождают собаки. Часто я, кроме того, вешаю у дома фонарь, но в такой мороз, как сегодня вечером, керосин замерзает и свет гаснет. А сбиться с дороги здесь опасно, лучше не подвергаться такому риску. Видите, вот первая веха. Нам с вами повезло, сразу попали на нее. Собаки убежали вперед, к складу. На пути к складу я всегда внимательно смотрю под ноги, ведь тут на откосе, где, как вы помните, стоит последний флаг, есть под торосом глубокая ямина метров на шесть. Забредешь в нее, недолго и кости поломать.
Мы прошли вплотную мимо второй вехи.
- Два следующих знака найти потруднее, они очень низкие, здесь мне часто при-ходится останавливаться и подзывать собак, чтобы найти дорогу. Как сейчас, например. Ни зги не видно. Если не упрешься нечаянно в веху, лучше ждать, пока собаки выручат. Я точно знаю, сколько шагов от знака до знака. Отсчитаю положенное число, и уж дальше не иду, сперва хорошенько исследую все кругом. Если и это не поможет, свищу собак, они мигом являются. Вот смотрите (звучит протяжный свист) - долго ждать не заставят. Я уже слышу их.
И правда, из темноты прямо на нас выскочили собаки.
- Теперь пошли, чтобы они поняли, что нам к складу.
Мы так и сделали. Увидев это, собаки опять затрусили к складу, но не очень быст-ро, так что мы поспевали за ними. И вот мы уже у последней вехи.
- Как видите, фонарь в лагере начинает гаснуть. Надеюсь, вы извините меня, если я не буду провожать вас дальше, а пойду назад, пока он еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу.
С этими словами мы расстались, и мой проводник пошел обратно в сопровождении своей верной троицы, а я...
|
|
|
|
|
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
