НАНСЕНОВСКИЙ ПАСПОРТ
 В 1954 году на рождественском книжном базаре в Лиллехаммере я выступила с чтением отрывка из моей первой книги, «Ева и Фритьоф Нансен». У выхода ко мне подошла супружеская чета.
«Нам очень хотелось повидаться с дочерью Фритьофа Нансена,— сказали они.— Мы русские эмигранты и всегда вспоминаем вашего отца как своего спасителя. Сегодня нам вдруг показалось, что он здесь, рядом».
Жизнь этих людей была спасена благодаря нансеновскому паспорту, благодаря ему они смогли устроиться в Норвегии. Жена стала школьным зубным врачом, муж — переводчиком.
Я от очень многих людей слышала, что нансеновский паспорт спас им жизнь. Их истории были трагичны, полны несчастий, а нансеновский паспорт давал им надежду на будущее, давал воз-можность вырваться из беспросветного существования. Поэтому я считаю нансеновский паспорт самым замечательным документом в жизни моего отца.
После русской революции, а главным образом после ряда контрреволюционных выступлений белых армий, которые неизменно терпели поражение, 2 миллиона русских эмигрантов рассеялись по Европе и Азии. Страны, в которых они искали пристанища, сами были истощены, с трудом удовлетворяли нужды собственного населения и никак не могли помочь этому потоку незваных гостей. Со всех сторон неслись вопли о помощи. Международная организация Красного креста во главе с Густавом Адором, Американская организация помощи, возглавлявшаяся Гербертом Гувером, квакеры, еврейские общины и многие другие организации собирали крупные суммы денег и оказывали помощь сотням нуждающихся. Но они не в силах были решить основную задачу — дать право на жительство, найти работу, обеспечить будущее толпам эмигрантов. Создалась опасность, что эмигранты станут социальным и политическим бичом Европы.
В феврале 1921 года эти организации обратились в Лигу наций с просьбой специально назначить для разрешения этой проблемы верховного комиссара, наделенного необходимыми полно-мочиями, ибо лишь таким путем можно успешно завершить дело помощи. В июне Совет Лиги наций поставил этот вопрос на обсуждение, через два месяца Нансену предложили заняться проблемой беженцев. Нансен откликнулся на это предложение немедленным согласием. Работа началась в сентябре 1921 года, и занимался он ею до конца своих дней.
Первым долгом он созвал в Женеве конгресс, на котором были представлены все заинтересованные организации. Предстояло создать из них единую организацию, чтобы избежать излишних трений и распыления сил и направить всю работу в одно общее русло, к достижению одной общей цели. Затем он добился назначения представителей от правительств 16 стран. Они во всякое время могли совещаться с представителями самого Нансена, и таким образом были созданы рамки, в пределах которых организация помощи могла развернуть свою деятельность по всему земному шару.
Даже собрать сведения о беженцах в различных странах и подсчитать их количество оказалось весьма трудно выполнимым делом. Одни государства строжайше требовали не допускать в свои пределы ни одного русского. Другие издали декрет о том, чтобы всех, незаконно перешедших границу, выдворять за пределы страны в определенный срок. Беженцев перегоняли из одного государства в другое, как скот, без пищи и без денег. Нужда, болезни и голод царили повсюду, и каждая страна старалась свалить с себя ответственность за лиц, не имеющих подданства. Многие беженцы охотно согласились бы работать, но найти работу было трудно. Среди них было немало бывших дворян, чиновников, светских дам. Большинство из них оказались совершенно не приспособленными к какой бы то ни было практической работе.
Деньги, имевшиеся в распоряжении Нансена, скоро кончились. Вот что он сам об этом сказал:
«Нужда столь велика, что никакой частной благотворительностью здесь не поможешь. Правительства... обязаны протянуть им руку помощи. Но тут встают огромные трудности. Первым долгом нужно убедиться, в порядке ли у них документы, да не попасть бы с этой помощью впросак, да считать ли граждан Республики Рифов представителями воюющей державы, да позволительно ли вообще оказывать помощь умирающим беженцам,— и еще много других вопросов, разумеется, дипломатических, разумеется, огромной важности, а страдальцы тем временем умирают, зато и помогать потом придется немногим».
Когда отец, в дополнение к остальным своим трудам, взял на себя еще и заботу о репатриации беженцев, я уже вернулась в Норвегию и вышла замуж. Я долго откладывала свое возвращение и выехала, получив известие о том, что 8 февраля 1922 года скончался дядя Ламмерс. Я знала, в каком отчаянии будет тетя Малли, и телеграфировала, что выезжаю первым же пароходом.
Ранним мартовским утром стояла я на палубе «Бергенсфьорда» и смотрела в бинокль на показавшиеся вдали скалы Норвегии. Всепроникающее чувство счастья охватило меня. Не менее волнующим было и вхождение в Христианияфьорд, вид островов, лесов, скал и шхер, берегов Форнебу и нашего побережья — и наконец нашего Акерсхуса, пристани, черной от толпы встречающих, в которой, я знала, находится и отец.
Когда пароход пристал к набережной и оркестр заиграл «Да, мы любим», у всех на глазах показались слезы. И, конечно, отец, как всегда, первый взбежал по трапу, совсем как в Бруклине четыре с половиной года тому назад. Точно так же, как тогда, мы радостно обнялись, и точно так же первыми покинули судно и пробились сквозь толпу народа.
Отец приехал за мною на своем милом «фордике», купленном в Нью-Йорке, его рессорам снова предстояло нести груз моих уже знакомых ему американских чемоданов. Пока их грузили, появились Да и Доддо — Анна Шѐт и Торуп, чтобы поздравить меня с приездом. Они стояли на выступе скалы и видели, как пароход входил в гавань фьорда, но не хотели мешать моему свиданию с отцом. Как невыразимо трогательно было снова с ними свидеться! Да совсем не изменилась — все такая же худенькая и маленькая, словно придавленная тяжелой шапкой темных волос, в черной шляпе, нахлобученной поверх кудрей. Доддо по-прежнему прямой и стройный. Уговорившись, что завтра они придут к нам в Пульхѐгду, мы расстались.
Оставалось завести «фордик». Машина, видимо, совсем позабыла те времена, когда стартовала автоматически, и отцу пришлось вылезать и заводить ее вручную. Но все старания были напрасны.
«Подержи-ка!»— сказал он, бросая мне свою тяжелую фетровую шляпу. Он продолжал крутить ручку, пока весь не взмок. «Что за черт!» Пришлось снять и пальто. Наконец мотор завелся, и отец поспешил сесть за руль.
Водитель он был неважный, так и не достиг совершенства в этом деле. Но он очень гордился своим драндулетом. Почти прижав колени к подбородку и устремив взгляд на дорогу, он несся вперед — то заезжая на тротуар, то почти съезжая с обочины в канаву, потом сделал крутой поворот, как раз на виду у постового полицейского. Тот уже собирался остановить нас, но, разглядев, кто сидит за рулем, просиял в улыбке, отдал честь и знаком разрешил ехать дальше. Отец всю дорогу только посмеивался. Но вдруг обернулся ко мне и спросил, рада ли я своему возвращению или уже хочу назад в Америку.
Мне страшно не терпелось расспросить отца о его делах в Лиге, поездках, о его громадной и трудной работе по оказанию помощи людям, но из этого ничего не вышло. Отец был весел и не желал говорить о делах. Он рассказывал мне о моих братьях и сестре, сказал, что все хорошо устроены, но живут порознь. Имми занимается французским языком в Бельгии. Одд учится на архитектора в Высшей школе, Коре — в сельскохозяйственной школе в Осе. Все это я уже знала, но нам все же надо было обо всем переговорить; что касается Коре, то он собирается на днях приехать, и его я сама увижу.
Тень набежала на лицо отца, когда он заговорил о том, как горюет тетя Малли, но как она все-таки молодцом держится. В ее доме в Бестуме я не найду уже прежнего светлого уюта, со вздохом сказал отец. После смерти дяди Эрнста в 1917 году дядя Оссиан сидит в одиночестве в большой комнате в верхнем этаже, а в первом этаже неустанно ходит взад и вперед тетя Малли. Майя Миккельсен по-прежнему хлопочет возле нее. Отец грустно улыбнулся — старые ученики и старые друзья верны ей. Отец был очень озабочен: «Не знаю, как Малли будет теперь без Ламмерса, она ведь только им и жила».
В Пульхѐгде давно уже хозяйничала Сигрун, и, несмотря на очень сердечный прием, дома я теперь чувствовала себя не так, как прежде. В прихожей нас с распростертыми объятиями встретила тетя Малли, по ее морщинистым щекам текли слезы: «Наконец-то ты дома, деточка!»
Я еще в Нью-Йорке пожелала отцу вновь обрести тихую гавань в семейной жизни, искренне считая, что так будет для него лучше всего. Разумеется, я понимала, что тогда многое изменится,— как это бывает всегда, если отец женится вторично. Но могу сказать, что его отношения с нами, детьми, не изменились. Ни его женитьба, ни самостоятельность, которую мы уже обрели, не повлияли на наши с ним отношения.
То доверие и нежность, которыми были отмечены годы нашего с отцом пребывания в Америке, сохранились на всю жизнь. Вернее, может быть, будет сказать, что я их сохранила. Я знала, как легко разговаривать с отцом,— нужно только выбрать подходящий момент и заговорить первой. Он со смехом признавался, что я доставила ему огорчение. Люди всегда рады почесать язык и, пытаясь объяснить мое долгое отсутствие, выдумывали всякие небылицы. Отец опасался, как бы я не привязалась к какому-нибудь американцу и не осталась навсегда на чужбине. И хотя он не терпел сплетен, однако же страшно обрадовался, когда я призналась ему, что «привязалась» к норвежцу и что мы будем жить в Норвегии. А когда отец узнал, что норвежец этот — сын его старого учителя Антона Свенника Хейера, он совсем успокоился: у такого умного и замечательного человека и сын должен быть славным парнем, рассудил отец. Поэтому, когда через несколько дней в Пульхѐгде появился Андреас Хейер, его здесь ждал самый сердечный прием.
Только что приехал из Тронхейма Одд повидаться со старшей сестрой, он так возмужал за это время, что я сперва просто не узнала его. Мы сидели в холле, болтали, дожидаясь, когда из башни спустится к нам отец. Одд всячески старался подбодрить своего зятя, он шутил и смеялся, но тот оставался глух ко всему. Поглощенный мыслью о предстоящем знакомстве с верховным комиссаром, Андреас не мог оценить ни шуток Одда, ни его рассказов о студенческом житье.
И вот мы сидели втроем и прислушивались к шагам отца над головой. Наконец он явился, стремительно, как всегда. И все страхи Андреаса оказались напрасными. Знаменитый тесть нервничал и смущался не меньше гостя. Да это и понятно: надо было приветствовать незнакомого человека как нового члена семьи да еще быть с ним на «ты», так вот сразу, без всякой подготовки. Он, конечно, заготовил целую кучу любезностей, однако ничего у него не получилось. Оба только стояли друг против друга, трясли друг другу руки, глупо смеялись и старательно избегали местоимения второго лица. Но не успела я опомниться и вставить слово, как отец с места в карьер начал разговор об инженерных науках и строительстве, как раз по специальности Андреаса. Оживленно жестикулируя и беседуя, словно век были знакомы, спустились они вниз к уже ожидавшему их обеду. Мы с Оддом плелись за ними следом, о нас забыли.
На этот раз мне недолго пришлось пробыть дома. Отец же уехал из Пульхѐгды еще раньше. Через несколько недель после моего приезда он отправился в одну из своих поездок по делам помощи, а когда вернулся, успел только побывать на нашей свадьбе. Однако же он обсуждал с нами вопрос, где мы будем жить. «И зачем только я сделал такую глупость — продал Готхоб!— говорил он уныло.— А то могла бы ты жить в родном доме».
Сам он не представлял себе, как можно жить в городе, а потому считал, что и мы не сможем жить, «видя перед собой улицу и каменные дома напротив». Больше всего ему хотелось, чтобы мы поселились в Люсакере, и он исподволь стал прощупывать почву, не согласимся ли мы выстроить себе дом на территории Пульхѐгды. Но только исподволь. Он ни в коем случае не хотел быть нам в тягость. Только если мы сами захотим.
Еще бы не захотеть! Андреас был в восторге, что будет жить на лоне природы, всю жизнь он провел в городе. А теперь ему хотелось иметь «свой клочок земли», укорениться в родной почве, ведь 17 лет он прожил за границей. Но такой план не так-то просто выполнить, а нам не хотелось откладывать свадьбу до тех пор, пока построят наш дом.
«Где бы вы ни жили, старайтесь только, чтобы было побольше солнца»,— советовал отец. Совет отличный. Но легче его дать, чем выполнить. Тогда, как и сейчас, трудно было с жильем, и мы были бы рады, если б нашли хоть какое-нибудь пристанище. Так что если не будет ни солнца, ни деревьев за окошком — тоже ничего не поделаешь.
Со свадьбой дело тоже оказалось не так-то просто. Чтобы выйти замуж, нужно было представить свидетельство о крещении и справку об оспопрививании. Я была некрещеная. И где мне, скажите на милость, было искать свидетельство об оспопрививании? Мне было пять лет, когда мне прививали оспу. Оспенные знаки до сих пор видны на руке, но это ведь не доказательство. Клятвенных заверений Доддо о том, что он сам лично вводил мне тогда вакцину, тоже оказалось недостаточно. Я предоставила вести это дело моему двоюродному брату, адвокату Эйнару Нансену, и ему пришлось-таки потрудиться, чтобы доказать, что я вообще родилась на свет и что я это я.
Никакого свадебного торжества мы не хотели, об этом я заявила вполне определенно. Отец меня понял. Но когда дошло до дела, ему все же показалось странным и диким, что я покину родной дом и отца, даже не попрощавшись как следует. «Вы бы хоть пообедали с нами перед отъездом,— попросил он.— Поесть-то всем надо».
Эрик Вереншельд и отец должны были быть нашими свидетелями в мэрии, и отцу непременно хотелось отвезти нас туда на своем «фордике». Но у мэра запись бракосочетаний велась как по конвейеру, и я боялась опоздать. Поэтому мы вызвали такси из Люсакера. И солнечным днем, в начале июня, под пение птиц в разгаре весны, мы вчетвером отправились в весьма прозаическое здание мэрии и поднялись по сумрачной черной лестнице в комнату, где оформлялись бракосочетания.
Там мы увидели старика с белой бородой и кроткими, добрыми глазами. И получилось все не так уж прозаично. Когда, как положено, старик принялся записывать имена моих родителей, он остановился и посмотрел на меня.
«Ева Нансен,— произнес он, и глаза его приняли еще более кроткое выражение.— Какая у вас была прекрасная мать! Я видел ее и слышал ее пение. Этого я никогда не забуду».
Отец схватил и пожал под столом мою руку. Вереншельд утвердительно кивнул мэру, и все мы вдруг позабыли, где находимся. Потом мы поехали домой, где Сигрун угостила нас прекрасным изысканным ленчем. Кроме «свидетеля» Вереншельда, других гостей не было, если не считать тети Малли и Доддо. Но без речей все же не обошлось. Отец никак не мог удержаться, чтобы не дать напутствия своей старшей дочери. А раз уж он начал, то и остальные последовали его примеру. Но Андреас был освобожден от обязанности благодарить за невесту[201], на этом я решительно настояла.
Потом мы все пили кофе в саду под липами. Настроение было радостное. Солнце просвечивало сквозь листву, благоухали ландыши, отец и все остальные шутили и смеялись. Даже тетя Малли немного посветлела. Но когда к дверям подъехал автомобиль и пришло время прощаться, у отца на глаза навернулись слезы. Он очень полюбил Андреаса и уверял всех, что я не могла сделать более удачный выбор. И все-таки ему было как-то странно отдавать дочку замуж. Нетвердым голосом пожелал он нам счастья на жизненном пути, и трогательны были его старания пожать нам руки последним.
Нас повез на вокзал тот же автомобиль, на котором мы утром ездили в мэрию, но теперь он был украшен внутри цветами. Любезный шофер, видно, счел своим долгом сказать нам что-то хо-рошее на прощанье, но ничего подходящего так и не придумал. Тогда он сказал: «Спасибо вам за сегодняшний день!»— и помахал нам фуражкой.
Когда я, вернувшись из недолгого свадебного путешествия, позвонила отцу и горничная передала ему по внутреннему телефону, что его спрашивает фру Хейер, он не хотел спуститься вниз к телефону. Фру Хейер? Кто это? Не знает он никакой фру Хейер, и разговаривать ему некогда. «Скажите, что меня нет дома». Нескоро он привык к моей новой фамилии.
Он весь погрузился в дела: неделями и месяцами разъезжал он по делам пленных и беженцев, и все эти первые годы мы почти не виделись друг с другом. Особенно трудно ему пришлось осенью и зимой 1922-23 года — он работал с утра и до ночи. Но зато ему удалось значительно продвинуть дело репатриации эмигрантов.
В конце концов многие правительства поняли, что Нансена нужно поддержать. В перспективе открылись возможности для репатриации, но возникли новые трудности в связи с тем, что у бе-женцев не было ни паспортов, ни каких-либо иных документов, которые были бы действительны в любом государстве. Отец все больше убеждался в том, что главная задача — это добиться юри-дических прав для людей, лишенных подданства.
В июне 1922 года отец созвал в Женеве конференцию с участием представителей тех стран, которых касался вопрос об эмигрантах, и предложил учредить особое удостоверение личности для беженцев. Предложение было в конце концов одобрено и принято правительствами 52 стран. Документ получил название нансеновского паспорта.
Это был совершенно новый вид паспорта, еще не виданный до тех пор,— в сущности, маленькая марка с портретом Нансена, на которой стояла надпись «Societe des Nations». Но эта скромная маленькая марка разом предоставила несчастным людям право на существование.
Одновременно при Международном бюро труда была учреждена организация по трудоустройству беженцев, с филиалами в тех странах, которые заявили о своей готовности принять беженцев. Здесь представители данных стран могли вести переговоры с представителями Нансена или с ним лично. Особые уполномоченные удостоверяли документы и подписи беженцев и брали на себя поручительство за их поведение. Нансеновская марка наклеивалась на паспорт и на другие документы беженцев, за что взималось пять франков золотом с каждого. Паспорт надо было ежегодно возобновлять за ту же плату. Такой порядок приносил конторе по найму средства на поддержку нуждающихся беженцев, позволяя тем самым правительствам и организациям помощи значительно сократить расходы на эти цели. К концу 1922 года расходы Лиги наций сократились до 12 тысяч фунтов.
По первоначальному плану Нансен предполагал выхлопотать у Советского правительства амнистию и гарантии для русских беженцев, желавших вернуться на родину. Он надеялся также, что это будет способствовать восстановлению нормальных отношений между Россией и Западной Европой. Однако этой «лично нансеновской политике в отношении России» противодействовали не только все враги Советского государства, нe меньше вредили ей и сами беженцы, и вообще многие понимали эту политику превратно. Ведь большинство беженцев были активными политическими противниками нового режима России и все еще надеялись свергнуть советскую власть при поддержке западных держав. А когда осенью 1922 года отец дал согласие возглавить помощь голодающим в России, он вызвал еще больше подозрений в симпатии к Советам, и тогда в ход была пущена пропагандистская машина с целью опорочить его работу.
Первоначальным замыслом отца было добиться амнистии для граждан, которые добровольно пожелают вернуться на родину, с условием строгого контроля над выполнением обещаний о хоро-шем обращении с возвращающимися, чтобы в случае необходимости можно было за них вступиться.
Многие тысячи отважились вернуться на родину, среди них 25 тысяч донских казаков, 10 тысяч русинов и евреев. Тысячи еврейских беженцев хлынули также из Польши и из Германии, где особенно сильна была ненависть к «восточным евреям».
Но это была лишь капля в море, и со всех сторон раздавались вопли о помощи. Латвия и Эстония были наводнены беженцами, в Финляндии их находилось около 30 тысяч, в Чехословакии — не меньше 25 тысяч, в Югославии — 50 тысяч, в Болгарии — 35 тысяч, в Ближней Азии — свыше 70 тысяч. Во Франции же их скопилось свыше 400 тысяч.
Хуже всего было, однако, в Константинополе, ставшем перевалочным пунктом для всех спасавшихся бегством с востока, севера и с юга, после того как союзники оккупировали город в 1920 году. Здесь было зарегистрировано 170 тысяч русских, из них 135 тысяч — остатки разбитой врангелевской армии с семьями, а также 155 тысяч греков и армян.
Путем переговоров с правительством Нансен старался выявить, какие страны нуждаются в рабочей силе. В эти страны он направлял своих уполномоченных, а на самые важные переговоры приезжал сам. Помощь была оказана многим, но не все были довольны работой. Отец получал много жалоб.
Помню одно утро 1922 года в Пульхѐгде, он разбирал дневную почту. «Ничего не поделаешь, трудно приходится бывшим аристократкам, которые никогда не брали в руки половой тряпки, а теперь вынуждены ползать на четвереньках, мыть лестницы и полы в общественных зданиях,— говорил отец, пожимая плечами.— Но сдается мне, что это им не повредит. Во всяком случае, это лучше, чем продаваться на улице, как это приходилось делать многим из них, чтобы не умереть с голоду».
В качестве верховного комиссара Лиги наций по делам беженцев Нансен вовсе не был обязан заботиться о непосредственном содержании беженцев, но во многих местах нужда была столь вопиющей, что Нансену приходилось вмешиваться самому. Так, на Босфоре скопилось около 90 тысяч беженцев, у которых буквально не было крыши над головой и никаких возможностей про-мыслить себе пропитание. Нансен обратился к правительствам в Лондоне, Париже и Риме, он апеллировал к обществам Красного креста, к женским организациям, еврейским общинам, к обще-ству «Спасите детей!» и ко многим другим. В Америке за короткое время он собрал 25 тысяч долларов, обязавшись, со своей стороны, достать еще 30 тысяч. Американское общество Красного креста помогло ему добыть часть этой суммы, а остальное он получил в других местах. Он учредил особую контору в Константинополе, и беженцы получали оттуда помощь в течение четырех месяцев.
В конце концов Нансену с сотрудниками удалось освободить Константинополь от навалившейся на него тяжести и разместить беженцев в 45 странах. Большая часть их состояла из остатков врангелевской армии. Генерал еще не утратил надежды на новую интервенцию против Советов и потому всячески мешал Нансену, так как его деятельность распыляла армию. 25 тысяч солдат сами выразили желание вернуться домой, на Дон, и им помогли уехать. По договоренности с Советским правительством через три месяца о них были наведены справки по спискам Красного креста.
Среди нуждающихся в помощи в Константинополе находились сотни несчастных женщин, зарегистрированных полицией как проститутки. Многие из них принадлежали к бывшему привилегированному классу общества, многие имели высшее образование, но голод и нужда толкнули их на этот путь. И снова пришлось Нансену помогать. Он обратился к Национальному совету норвежских женщин, и его председатель Бетти Кьельсберг передала его обращение в другие скандинавские страны. В Норвегии было собрано 13 тысяч крон, в Дании — 7000, в Швеции — 1261 крона. Оказали помощь и Италия, и другие страны, а нансеновский паспорт стал средством спасения и для этой категории беженцев.
В 1924 году Франция согласилась дать пристанище находившимся там 400 тысячам беженцев, и это было большим облегчением. Болгария тоже была в числе тех стран, которые оказали немалую помощь. Многие нашли там приют и работу, а кроме того, Болгария приняла несколько тысяч инвалидов с семьями. Некоторое количество евреев поселились в Палестине, другие — в Америке и Англии, а кое-кто — ив Скандинавии.
Нансен считал особенно важным вопрос о предоставлении детям и студентам возможности продолжить образование. Он внес в Лигу наций предложение о создании школ и университетов для русских эмигрантов и материальной поддержке студентов во время учения. Чехословакия и Франция первые подали пример в этом отношении. В Чехословакии были открыты русские школы, 4300 студентов получили одежду, жилье и некоторую денежную поддержку. Одно время действовал русский университет и, кроме того, еще два специальных учебных заведения.
Многие страны последовали благому примеру. Германия открыла студенческие общежития, и русские студенты получали скидку в университетах. Одна американская организация дала крупную сумму денег на открытие русского университета в Берлине. Этот университет стал важным центром, он был доступен и для студентов из других стран. В Чехословакии несколько тысяч казаков обучались рациональному ведению сельского хозяйства. Наконец, при поддержке ХАСМЛ в окрестностях Берлина был создан Политехнический институт.
Эмиграция в заокеанские страны была тоже довольно велика. Канада, США и Южная Америка приняли большое количество беженцев. Во многих местах эмигрантов принимали весьма охотно, как, например, в Канаде, которая испытывала нужду в рабочей силе. 10 тысяч русских, интернированных в Китае, расселили в Австралии, Новой Зеландии и Канаде. Нансен вел переговоры с правительствами этих стран, а уполномоченный Международного бюро труда устраивал переезд.
Часть русских беженцев обосновалась в Норвегии и образовала здесь свое землячество. Как-то в 1928 году отец получил приглашение на одно из собраний, мы с мужем тоже там были. Играл оркестр балалаечников, показывали танцы и представления. Главным событием вечера было выступление отца. Не могу точно припомнить, что именно он говорил, но он рассказывал о работе, которая ведется для устройства русских беженцев, о том, что уже удалось сделать и что еще остается. Председатель колонии благодарил отца. Его фамилия была Римский-Корсаков, и был он племянником композитора, в прошлом полковник армии Врангеля, а теперь шофер такси в Осло. Но он благодарил отца не только за его речь. «Все мы, русские, благодарны Нансену за то, что остались живы».
Добрых два с половиной года с очень редкими промежутками отец был занят организацией и проведением больших работ по оказанию помощи и постоянно нес на себе тяжесть чужой беды и ответственности. С одной стороны — несчастные люди, которых во что бы то ни стало надо было спасти и для которых его деятельность была единственной надеждой на спасение. Такое доверие обязывало и так неумолимо взывало к человечности, что отец никогда не знал покоя, пока не выполнит поручения. С другой стороны — те, кто встречал его инициативу и волю к действию скептически и с недоверием, которое ему приходилось преодолевать ради сохранения своего авторитета. Отец не желал, чтобы его линия в международной политике потерпела урон или поражение из-за потери авторитета. Понятно, что настроение отца то и дело переходило из одной крайности в другую, в зависимости от удач или неудач, постигавших его работу, и он не был равнодушен к тому, что значительное число ответственных политических деятелей с таким холодным безразличием относились к катастрофам в послевоенной жизни народов.
«Ты говоришь о лучшем мире,— писал он в ночь под новый год Ула Томмесену.— Но борьба за него представляется иной раз такой безнадежной, что поневоле чувствуешь усталость. Иногда начинает казаться, что все-таки удалось достичь чего-то, хоть маленького улучшения, а потом маятник снова откачнется в обратную сторону, и в такие моменты все мне представляется в мрачном свете. Но какой прок жаловаться — все равно ведь будешь по-прежнему тянуть лямку».
Борьба с голодом в Советской России принесла Нансену множество горьких разочарований. Правда, самоотверженность простых людей всех стран произвела на него глубокое впечатление, но тем досадней была неудача в том, что он считал самым важным,— ведь он надеялся, что Лига наций возьмет на себя решение подобных практических задач мирового значения и тем самым коренным образом изменит весь дух международной политики.
И все же он считал, что к осени 1922 года обстановка стала менее мрачной. Он побывал в Москве, и ему удалось наладить распределение сельскохозяйственных машин и другого инвентаря среди крестьян, и создавалось такое впечатление, что русским не придется больше голодать. С помощью нансеновского паспорта был наведен порядок в деле помощи беженцам, и по приезде на сессию Ассамблеи в Женеву у отца было такое чувство, что самое трудное осталось позади и результаты — в общем и целом — превзошли даже самые смелые ожидания. Казалось, он мог позволить себе небольшую передышку и заняться повседневными делами в качестве норвежского делегата в Ассамблее. Но тут приходит известие о новой катастрофе, требующей немедленного вмешательства. Опять ему пришлось отложить все дела и окунуться в гущу событий, связанных с новыми невероятно сложными проблемами, причем приступать к действию нужно было без малей-шего промедления. На этот раз призыв о помощи донесся из Малой Азии.
Начиная с 1918 года на этой беспокойной окраине Европы не раз складывалась чрезвычайно напряженная обстановка. Интересы великих держав сталкивались на Балканах, в Малой Азии и на Ближнем Востоке и делали политический климат весьма неустойчивым. А старинные национальные и религиозные раздоры между греками и турками во Фракии и в Малой Азии привели к военным действиям. Частые перемены внутриполитического положения в Греции и Турции тоже отнюдь не способствовали разрядке напряженности. Подстрекаемые союзниками, греки высадились в Смирне. Неприятельский десант и последующие кровавые бои вызвали сильные волнения в Турции и дали пищу национальному движению, возглавляемому новым сильным вождем Кемаль-пашой. В июне 1920 года греки начали новое наступление на Малую Азию и прорвали позиций Кемаль-паши. Они захватили Бруссу и сильно потеснили противника. По Севрскому договору Смирна с окрестностями отошла к Греции, которая давно уже претендовала на эту территорию, однако же там имелось довольно значительное количество турецкого населения. Турок стали выгонять из домов, нередко их усадьбы сжигались.
Кемаль-паша не признал Севрского мира, так сильно урезавшего границы Турции, и продолжал войну, которая шла с переменным успехом. Летом 1922 года греко-турецкий конфликт закончился полной катастрофой для греков. Союзники своих обещаний не сдержали, и наступил час расплаты. Греческие войска гибли или попадали в плен. В сентябре 1922 года Кемаль-паша взял Смирну и поджег город. Греки, военные и гражданские, в дикой панике устремились к морю. Тех, кого удавалось настичь, турки убивали на месте. Полмиллиона спаслись на островах, а 800 тысяч сгрудились в греческом и армянском кварталах Смирны и на обширных набережных. Разыгрывались невероятные ужасы. Вся гавань была запружена трупами.
Английские военные корабли, стоявшие на рейде, подбирали женщин, детей и мужчин, бросавшихся в море, и отвозили их в Грецию. В Смирне и в других занятых турками местностях пла-номерно истребляли не только греков, но и армян. Греческих и армянских мальчиков вырывали из рук матерей и убивали у них на глазах. Мужчин моложе 45 лет турки распределяли по рабочим батальонам, чтобы они восстанавливали разрушенные греческими войсками хозяйства. Женщин уводили в турецкие гаремы. И все произошло с такой быстротой, что никто и опомниться не успел.
Волна греческих и армянских беженцев докатилась и до Константинополя, который все еще находился под защитой союзников. Полковник Проктер, руководитель местной нансеновской кон-торы по делам беженцев, много повидал нужды и бедствий, но то, чему он был свидетелем теперь, затмевало собой все прежнее. Он телеграфировал Нансену, прося немедленных распоряжений.
Это было утром 18 сентября. Нансен только что закончил отчет в Лиге наций о проделанной работе по делам эмигрантов, и тут пришла телеграмма из Константинополя. Проктер просил распоряжения о том, чтобы развернуть работу своего вспомогательного аппарата: греческие власти обратились к Лиге наций с просьбой о поддержке. Нарушив регламент заседаний, Нансен попросил у председателя повторно предоставить ему слово для важного сообщения. Он поднялся на трибуну и, зачитав телеграмму, потребовал немедленного вмешательства Лиги наций. Дело шло о двух миллионах человеческих жизней, и нельзя было терять ни минуты. Вопреки существовавшему правилу о пятидневной отсрочке при обсуждении новых дел, вопрос был поставлен на повестку дня немедленно, и Нансен был облечен полномочием действовать под эгидой Лиги наций. Уже на следующее утро предложение было принято, и Ассамблея ассигновала 100 тысяч франков золотом. На вечернем заседании было сообщено, что английское правительство предоставило в распоряжение Нансена миллион фунтов на том условии, что остальные государства сообща выделят такую же сумму. Не дожидаясь, пока закончится обсуждение вопроса, Нансен принялся за выполнение задания и за одни сутки успел закупить в Египте и в Болгарии провиант и нанять пароход для перевозок. А затем отправился в Македонию в сопровождении Филипа Ноэль-Бэйкера.
Прибыв на место, они угодили в самую гущу событий. Вместе с Ноэль-Бэйкером и другими сотрудниками Нансен сразу принялся за устройство пунктов питания. Но надо было возможно скорее распланировать дальнейшую работу. Подняли на ноги Красный крест, «Помощь Ближнему Востоку» и ряд других обществ помощи. В Смирне американский консул уже успел сделать очень важное дело: договорился с турецкими властями о том, что греческим судам разрешено будет под нейтральным флагом начать перевозку беженцев в греческие гавани. Прибывшая нансеновская группа за короткий срок освободила город от остальных беженцев, которые находились в самом бедственном положении, поскольку бежали, побросав все свое имущество.
Нансен спас 156 тысяч греческих беженцев, скопившихся в Малой Азии, переправив их в Грецию, а из Константинополя он отправил по домам 10 тысяч беженцев, чтобы они собрали бога-тый урожай, который впопыхах бросили на корню. На большие острова Самос и Хиос Нансен послал продовольствие и тем предотвратил голод в этих отдаленных районах. Но не все опасности были позади. Среди беженцев свирепствовали холера, оспа и тиф. Из тех 27 тысяч греков, которые приехали из Константинополя, умирало, по рассказам самого Нансена, по 500 человек в неделю. В сотрудничестве с эпидстанциями, Красным крестом и другими организациями за короткое время удалось сделать профилактические прививки более чем миллиону беженцев.
В октябре Нансен созвал съезд всех организаций помощи для выработки единой тактики, чтобы не было разнобоя в работе. Его предложение было принято. По условиям перемирия от 11 октября Восточная Фракия переходила к Турции, и когда Бэйкер и Нансен прибыли туда в середине месяца, население как раз было оповещено о приближении турецких военных частей из Малой Азии. Кемаль-паша дал греческим крестьянам 42 дня сроку, чтобы очистить страну. Греческие крестьяне, не очень сведущие в грамоте, решили, что им дается на сборы 24 часа. Кое-как, впопыхах погрузили они все самое необходимое на ослов и арбы, запряженные волами, и сотни тысяч греков повалили на запад, на родину. Они бросили неубранный урожай, хотя хлеб на полях уже созрел. Нансену сразу пришла идея: он решил скупить у крестьян весь урожай и нанять пароход, чтобы перевезти его в Грецию, где он, конечно, весьма пригодится. Он немедленно телеграфировал греческому правительству: «Согласны вы дать мне денег на эту затею?» Через шесть часов он получил ответ из Афин: «Мы предоставили в ваше распоряжение четверть миллиона фунтов через банк в Константинополе. Через четыре дня в ваше распоряжение поступит еще два миллиона фунтов на необходимые расходы». За шесть часов Нансен раздобыл несколько пароходов и погрузил на них греков. Правда, все могло бы пройти гораздо организованнее, если бы крестьяне согласились отложить свой отъезд на несколько часов.
Спустя несколько недель Нансен и Бэйкер приехали в Афины и предложили министру иностранных дел испросить заем у Лиги наций на устройство греческих беженцев на родине. При этом Нансен попросил министра ознакомиться с составленным им меморандумом. «Само собою разумеется,— ответил министр,— на каких вам угодно условиях».
Снабженный полномочиями греческого правительства, Нансен отправился в Константинополь на греческом военном корабле. Едва он успел высадиться на берег, как к нему обратился британский посланник с просьбой уделить ему время для беседы. Он получил от британского правительства уведомление, что три великие державы — Англия, Франция и США, участницы мирной конференции в Лозанне — высказали пожелание, чтобы Нансен взял на себя переговоры с греческим и турецким правительствами об обмене военнопленными. Нансен немедленно приступил к переговорам с турецким правительством.
Первая попытка закончилась неудачей, но Нансен не сдавался. Он поручил Руверу и Эрику Колбану, которые прибыли в Константинополь помогать ему в делах, составить проект договора об обмене людьми между Турцией и Грецией. Затем все вместе отправились в Афины.
Уже при входе в Пирейскую гавань их встретила та же безотрадная картина — нескончаемый поток беженцев. Город был наводнен ими; Железнодорожные вокзалы превратились в ночлежки. Бездомные люди располагались повсюду — на улицах, в парках, спали прямо под открытым небом; большей частью это были женщины, дети и старики. Колбан спросил у Нансена, неужели он всерьез думает заняться этим безнадежным делом.
«Ответ его был весьма характерен,— рассказывал потом Колбан в своих воспоминаниях.— Он, мол, и рад бы отказаться от этого поручения, но ведь кому-то все равно придется этим заняться. Пока не найдется другого, он будет продолжать».
Переговоры в Афинах прошли без всяких осложнений. Правительство с большой готовностью приняло все предложения. За завтраком на загородной вилле королевской четы король Георгий выразил Нансену от своего имени и от имени всего народа благодарность и вручил ему большой греческий крест в знак признательности за все, что он сделал для его страны.
Во второй половине дня Нансен пожелал посетить Акрополь. Он с удовольствием пошел бы один, но директор реставрационных работ считал своим долгом лично все показать Нансену. Он развлекал отца рассказами об истории почтенных руин, а это требовало времени. Отец старался возможно дольше сохранить заинтересованный вид, но постепенно пришел в совершенное отчаяние. Под конец Эрик Колбан, бывший в числе экскурсантов, взял на себя не в меру любезного директора, и отец смог побродить по Акрополю и помечтать в одиночестве.
Спустя несколько дней он уже был на пути в Лозанну, сопровождаемый представителями Турции и Греции, и вез туда собственное предложение относительно обмена беженцами.
«Благодаря его усилиям было достигнуто наконец соглашение»,— говорит Ноэль-Бэйкер.
План Нансена заключался в том, чтобы обменять еще остававшихся в Малой Азии греков на турок, которые проживали на греческой территории. Поскольку речь шла о полутора миллионах греков и 400 тысячах турок, то предложение казалось на первый взгляд невыполнимым. И действительно, этот план встретил сильное сопротивление, однако Нансен в основном добился своего, и через полгода величайшее переселение народов нашего времени было завершено.
Комиссия в составе четырех греков, четырех турок и трех представителей нейтральных стран должна была организовать обмен. Советник шведского посольства Эрик Э. Экстранд, руководитель шведской миссии Красного креста в Самаре, стал первым председателем этой комиссии.
Туркам предоставили возможность селиться в бывших греческих усадьбах, которые не пострадали от военных действий. Куда сложнее было положение греческого правительства, которому предстояло разместить в разоренной войной стране с населением в четыре миллиона еще полтора миллиона человек. Нансен предвидел возможные трудности и заранее разработал программу размещения репатриантов. Сперва он провел эксперимент в Западной Фракии. С помощью Проктера 10 тысяч беженцев из Малой Азии были размещены в 15 фракийских деревнях. Большинство занялись земледелием и стали поднимать целину, а кое-кто насаждал новые промыслы — шелкопрядение, изготовление ковров и разведение табака. Уже через год все были в состоянии прокормить себя и начали выплачивать долг.
«Раз мы смогли справиться с десятью тысячами, значит, управимся и с миллионом»,— сказал Нансен.
Между тем нужно было изыскать средства к существованию и жилища для остальных беженцев. А у греческого правительства не хватало на это средств. Американское общество Красного креста в течение всей первой зимы частично содержало 800 тысяч человек, но этого было мало. Тогда по предложению Нансена был объявлен международный заем на сумму в 12 миллионов фунтов, обеспечиваемый греческим правительством и самими беженцами. Последнее выглядело довольно странно, и поэтому не приходится удивляться, что многие ответственные политические деятели сочли это предложение нереальным. Но когда заем был реализован в Лондоне, сумма неожиданно превысила объявленную в 20 раз.
Совет Лиги наций передал теперь проект о колонизации, представленный Нансеном, на рассмотрение комиссии, составленной из 5 членов; трое из них были назначены Лигой наций, а двое — греческим правительством. Началась колоссальная работа. Все бывшие турецкие земли, как возделанные, так и невозделанные, в количестве 860 000 га были отданы в распоряжение переселенческого управления. Предстояло дренировать и корчевать обширные площади. Из нескольких озер спустили воду и получили 10 000 га пригодной для возделывания земли.
Наряду со всем этим нужно было бороться с малярией, которая свирепствовала среди греческого населения. В Македонии был организован совет по здравоохранению, связанный с санитарно-гигиеническим отделом Лиги наций, и процент смертности снизился в конце концов почти до нормального уровня.
Теперь, когда переселение было закончено, нужно было приобрести машины, тракторы и орудия. Возводились постройки, жилые дома, мастерские и пр. Турки оставили после себя 53 тысячи жилых домов, греки выстроили свыше 40 тысяч новых. До исхода 1928 года в Западной Фракии и в Македонии было возделано 28 000 га земли, и население выплатило проценты и отчисления по международному займу.
«Трудно поверить, что эти добротно одетые мужчины и женщины, полные жизни и имеющие излишки, которые они могут тратить на удовольствия,— те самые люди, что высадились в Греции 3—4 года назад, нагие и истощенные, часто несущие на руках мертвых детей, не зная, где их похоронить»,— говорилось в одном из официальных отчетов.
Комиссия переселенческого управления продолжала свою работу вплоть до 1930 года. Было построено еще 80 тысяч новых домов и предоставлены жилища и средства для существования 225 тысячам семей, при издержках в 1 фунт 4 шиллинга на человека. На другой день после смерти Нансена в 1930 году на заседании Совета Лиги наций было доложено, что план переселения выполнен и все административные функции возложены на греческое правительство. Греческий министр Михаларкопулос почтил память Нансена и сказал слова благодарности за помощь, ока-занную им греческому народу.
Нансен еще при жизни мог убедиться в эффективности своего плана, а энергичные меры Лиги наций в деле оказания помощи грекам увеличили его радость вдвойне. Ведь тем, что Лиге удалось поставить на ноги целый народ, она доказала свою эффективность.
«То, что, казалось, должно было стать несчастьем народа,— говорил он,— привело его с помощью Лиги наций к благополучию. Беженцы занимаются интенсивным земледелием и садоводством, возродили виноградарство и табаководство, а также внедрили шелководство и кустарное ткачество ковров, которое прежде не было известно в Греции. Путем налогов и отчислений греки уже начали выплату долгов по займу, предоставленному им Лигой наций».
Спасение полутора миллионов греков усилиями Лиги наций решило лишь часть проблемы беженцев — тяжкого наследия мировой войны. И покуда Лига наций отстраивала Грецию, Нансену и его сотрудникам пришлось взяться за помощь беженцам в другом месте. Революция и контрреволюция в России, польско-русская война, балканские войны, бои на Кавказе и в Малой Азии, в Марокко и Северной Африке разбросали беженцев по всему лику земли, и почти всюду они были одинаково нежеланны, и почти везде с их появлением возникали неразрешимые проблемы.
Китай не в силах был оказать помощь тем толпам русских беженцев, которые перекатывались через его границы, и попросил Нансена найти выход из положения. Турция угрожала изгнать русских, осевших в Константинополе. Болгария попала в затруднительное положение после того, как Греция выслала из своих пределов 10 тысяч болгар, чтобы очистить место для собственных репатриантов. Маленькая Болгария, границы которой после войны были основательно урезаны, была наводнена беженцами — русскими, украинскими и армянскими. А тут подкатила новая волна, на этот раз — соотечественники. Ободренная греческим примером, Болгария в 1926 году запросила Лигу наций о предоставлении займа для оказания помощи 130 тысячам человек. Как и в Греции, в Болгарии были выстроены тысячи домов, осушены болота, прорыты оросительные каналы и возделаны обширные территории.
Болгарский король поблагодарил Нансена весьма экстравагантным образом. Нансен ехал восточным экспрессом из Софии в Константинополь, когда в его купе внезапно пришел машинист поезда. Оказалось, что это король Борис. Улыбаясь он протянул руку и извинился за свой костюм. Король рассказал, что не знает более занимательного занятия, чем водить поезд. Никого не предупредив, он отлучился из дворца к своим любимым паровозам. Поблагодарив Нансена за все, что тот сделал для болгар, он поспешил обратно на свое рабочее место. Вернувшись домой, отец рассказал об этом происшествии. Он охотно побеседовал бы с королем подольше, его всегда интересовали люди, имеющие оригинальные склонности.
Нансеновские паспорта приносили ежегодно большие суммы Международному бюро труда, немалые средства предоставляли правительства, а также различные организации помощи разных стран. Лично от самого Нансена Бюро труда получило 3000 фунтов на создание «оборотного фонда» для перевозки беженцев в заокеанские страны. Как только переселенцы получали оплачиваемую работу, они возмещали фонду дорожные издержки, и, таким образом, можно было оказывать помощь новым беженцам.
В самый разгар деятельности этой всемирной организации, в сентябре 1924 года, Лига наций опубликовала заключение о работе, проделанной Нансеном:
«Ассамблея считает своим долгом выразить свое глубочайшее преклонение верховному комиссару д-ру Фритьофу Нансену как за его неутомимую энергию, с которой он уже на протяжении четырех лет выполняет миссию помощи беженцам всех национальностей, так и за выдающиеся качества, проявленные им при выполнении столь грандиозной задачи.
Ассамблея констатирует далее, что д-р Нансен при очень скромных средствах, предоставлявшихся в его распоряжение, спас сотни тысяч людей от нужды, бедствий и даже от смерти, и приносит ему выражение признательности как благодетелю человечества».
Не меньше, чем это признание своих заслуг, отец ценил рождественское поздравление, полученное от младшего сына. Это был рисунок, изображавший отцовский письменный стол, заваленный бумагами и документами. Свет стеариновой свечи падает на предмет, который напоминает верхушку глобуса, торчащую из вороха бумаг, и который при ближайшем рассмотрении оказывается лысиной отца. Вокруг рисунка Одд написал:
Свеча твой освещает кабинет,
И видит этот свет весь белый свет.
Опубликовано: БНИЦ/Шпилькин С.В.
Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир), глава 13, НАНСЕНОВСКИЙ ПАСПОРТ Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир), глава 13, НАНСЕНОВСКИЙ ПАСПОРТ
|
Сделать стартовой
Поставить закладку
Поиск по сайту
Карта сайта
Наши баннеры
Обратная связь