Александр Бойченко: СЛАВА И ПОЗОР НОРВЕГИИ
 Изданная киевским «Фактом» книга «Відлуння самотності: Кнут Гамсун та контекст українського модернізму» хороша уже тем, что заставляет вновь задуматься о судьбе крупнейшего европейского писателя.
Непростое это занятие — Гамсуна любить. Казалось бы: ну, и не люби, раз такое дело, правильно? Ан нет, потому как не любить автора «Голода» и «Мистерий», «Пана» и «Виктории» — это вовсе вещь невозможная. Причем речь идет именно о любви, о «мучительном восторге» и «сладостной пытке» чтением, а не, скажем, об уважении, почитании или там понимании роли в истории.
Максим Горький писал Гамсуну: «Искренне говорю Вам: сейчас в Европе Вы величайший художник, равного Вам нет ни в одной стране». Положим, Горький слишком энтузиастически относился к литературе как таковой и на комплименты в адрес собратьев по перу не скупился. Но ведь по зрелом размышлении: кого в конце XIX — начале XX веков можно поставить рядом с этой глыбой? Достоевский к тому времени умер, Толстой превратился в моралиста, а три кита модернизма — Пруст, Кафка и Джойс — как писатели еще не начались. Вот и выходит: некого.
Влияние Гамсуна на европейскую литературу можно обозначить одним словом: переворот. «Суггестивный» стиль и «субъективная» композиция, абсурдные диалоги и расщепленные характеры, мир как воля и представление аффектированного сознания — весь и сразу модернистский набор в совершенстве представлен уже в первом «взрослом» романе Гамсуна «Голод», этой автобиографической «мистерии нервов в голодном теле». Что же касается психологической проницательности, то я вообще сильно сомневаюсь, был ли после Гамсуна хоть один писатель, который бы так постиг динамику происходящих в человеческой психике процессов. И не только постиг, но и сумел дожить с этим знанием до 93 лет.
Украина, которой в начале прошлого века выпал краткий миг удачного соприкосновения с общеевропейским культурным движением, также успела ощутить на себе повествовательную магию Гамсуна и посвятить ему свои «слезы первые любви». Лишнее тому подтверждение — книга «Відлуння самотності: Кнут Гамсун та контекст українського модернізму» (концепция и составление Юлии Емец-Доброносовой). Как и в остальном культурном мире, рецепция Гамсуна у нас была многоуровневой и многообразной: его переводили, о нем спорили, над судьбами его героинь рыдали гимназистки, а его герои вдохновляли амбициозных крестьянских юношей, «ищущих пострадать» в битвах с механизированными городами. И главное: прямые или опосредованные отзвуки Гамсуна находили себе место в творчестве украинских импрессионистов и певцов «железной воли» — футуристов и неоклассиков. Коцюбинский и Маланюк, Рыльский и Стефанык, Семенко и Кобылянская — если учесть всех, на кого в свою очередь повлияли эти художники, то едва ли не вся новейшая украинская литература окажется связанной — пусть и не всегда видимыми нитями — с Гамсуном.
Однако пора сказать и о другом. Каждому пишущему о Гамсуне приходится если не объяснять, то удивляться коллаборационизму писателя в годы Второй мировой войны: он, как известно, выступал с пронацистскими статьями, мечтал о Норвегии в составе Великой Германии, встречался с Гитлером и Геббельсом, написал на смерть Гитлера некролог, а на вопрос следователя о контактах с национал-социалистическим обществом ответил, что в этом обществе были люди много лучше его самого. «Как могло произойти, — вопрошал исследователь Гамсуна Роберт Фергюсон, — чтобы чувствительный и мечтательный гений, творец прекрасных историй о любви… стал нацистом? Был он им или не был?»
Отвечаю. Во-первых, а почему бы это нацист не мог создать «прекрасных историй о любви»? А во-вторых, Гамсун не был нацистом. Скорее, он был, говоря в популярных ныне терминах, нативистом — последовательным и страстным. Именно в этом и заключалась мистическая мощь его художественного дарования, но также — причина его упований на гитлеровскую Германию. Лично мне, конечно, очень жаль, что так случилось, но случиться иначе просто не могло. Если во всей истории с Гамсуном что-то и выглядит странно, то это попытки пишущих о нем объяснить «позорную коллаборацию» старостью, угасанием умственных способностей и психических функций, политической слепотой, приведшей, как формулировал, например, Борис Сучков, к «реакционным настроениям, которым не отвечало объективное содержание его творчества».
Как раз отвечало — и отвечало в течение всей жизни. Ценность человека в глазах Гамсуна зависела от прочности его связи с родной почвой — во всех смыслах этого слова. Все, что угрожало этой связи, этому «элевсинскому» браку, вызывало в нем просто физиологическую ненависть. А уж выражать ее Гамсун умел с немыслимой в наши политкорректно-пресные времена язвительностью. Естественно, что главным объектом его издевательств стала Америка. «Я бы сказал, что эти люди являются настоящими вырожденцами, что вся их жизнь есть продолжительная болезнь, а их дикий повседневный труд — это просто выродившаяся активность, как у осенних мух, и все их знание есть только умственный понос», — с нескрываемым удовольствием повторяет Гамсун слова одного образованного индейца. Повторяет ли?
Чуть позже, в своей знаменитой «Духовной жизни современной Америки», он напишет, в частности, следующее: «Американская литература безнадежно отстала и бездарна… Народ без национальной литературы и искусства, развращенное общество, жизнь плоско материалистическая, полнейшее отсутствие духовного… Негр как был, так и останется негром. Если он кого-нибудь бреет, то хватает его за нос, как его блаженной памяти праотец хватал нильского крокодила за ногу… Бесчеловечность оторвала негров от Африки, где они были дома, а демократия сделала их цивилизованными гражданами вопреки всем законам природы. Они сразу перескочили все промежуточные стадии развития от крысоловки до янки…».
Продолжать цитировать можно бесконечно, но для подтверждения нативистских убеждений и этого вполне достаточно: категорическое неприятие всякой «неорганической», «бескорневой» культуры (то есть, собственно, цивилизации) и всех попыток преодолеть законы наследственности перескакиванием «из грязи в князи». А между прочим, когда писатель создавал свой «портрет Америки», до начала Второй мировой войны оставалось пятьдесят лет.
Чью же сторону должен был принять такой Гамсун во время войны? Западной демократии, превратившей, по его мнению, патриархальную норвежскую деревню в достопримечательность для скучающих туристов? Или, может быть, Советского Союза, где катящиеся булыжники ненавистного ему пролетариата уничтожили крестьянство как класс? Он принял сторону того режима, в котором ему хотелось видеть мистическое соединение сакрального лона родной земли с аристократическим германским духом. И его гениальные произведения, и его «коллаборационистские заблуждения» в равной степени являются плодами этого соития.
После войны и Норвегия, и Гамсун сделали то, что оказалось для них единственно возможным. Норвегия осудила взгляды писателя — и дала спокойно умереть очень старому человеку. Гамсун написал письмо генеральному прокурору: «К чему все это должно было привести? К тому, чтобы объявить меня сумасшедшим, а значит, неспособным отвечать за свои поступки? В таком случае Вы не приняли в расчет меня. Уже с самого начала я признал себя ответственным за свои действия и с тех пор не переставал отстаивать эту точку зрения».
Нет, я не пытаюсь оправдать Гамсуна. Я вообще не готов ответить на вопрос, в какой степени его позор искуплен его величием и в какой степени его величие унижено его позором. Просто я вижу в нем еще одну фаустовскую плату за гениальность, еще одно трагическое опровержение тезиса о несовместимости «гения и злодейства».
Опубликовано: БНИЦ/Шпилькин С.В. Источник: Столичные новости
Александр Бойченко: СЛАВА И ПОЗОР НОРВЕГИИ
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
