Пространственные границы Российской Империи на Мурманском побережье в начале XIX в.
 На современном этапе развития отечественной нордистики тема эволюции пространственных границ Российской империи на Мурманском побережье остается неизученной. Анализируя проблему разграничения «общих округов» в контексте российско-норвежских отношений, отечественные исследователи зачастую ограничиваются описанием дипломатического уровня решения пограничного вопроса, либо пытаются рассмотреть вопрос разграничения «общих округов» в сугубо политико-экономической плоскости, упуская из виду очевидную сложность и мульти-пространственность феномена границы [1]. Уделяя значительное внимание анализу переговорного процесса, с целью понять имевшиеся государственные интересы и упущенные возможности при разграничении лопарских погостов (1826 г.), нордистами теряется важное исследовательское поле, связанное с анализом пространственных образов населения и властей Российской империи XVIII-XIX вв. и влияния образов о границе и территории на поведение основных исторических акторов при решении российско-норвежского пограничного спора в 1822-1826 гг.
Очевидно, что совокупность научных знаний и представлений населения и властей о собственной территории формирует необходимый базис для очерчивания общего социо-культурного и физико-политического пространства, формируя государственную политику по отношению к собственной территории и границы. Поэтому анализ пространственных образов населения западного Мурмана, российских властей особенно актуален, так как позволяет понять и объяснить: Почему российско-норвежская граница была проведена лишь к 1826 г.? По каким причинам граница получила довольно противоречивую архитектуру, в будущем послужившую поводом к дискуссиям в региональной (Архангельской) исторической публицистике начала XX в. не затихающих и по сегодняшний день.
Автор статьи не ставить перед собой целей: опровергнуть значимость российско-шведской дипломатии в процессе формирования российско-норвежской границы, или в очередной раз объявить ту или иную сторону виновником «несправедливого разграничения» северного фронтира в 1826 г., но в силу имеющегося вакуума знаний считает необходимым изучить процесс конструирования пространственных образов о российской границе на Мурманском побережье в XIX в., объясняющий причины разграничения и характер будущей (после 1826 г.) российско-норвежской границы.
Основными задачами для анализа поставленной цели автор выделяет следующее:
1) установить влияние различных исторических акторов на формирование архитектуры северной границы империи, оформившейся с заключением российско-норвежской пограничной конвенции 1826 г.;
2) определить механизм пространственной социализации в приарктическом пространстве Российской империи первой половины XIX в.
На протяжении XV-XVIII веков пограничное пространство между Норвегией и Россией (окончание западного Мурмана и восточного Финмарка) являлось не разграниченным участком, получившим, согласно датским юридическим документам, название «общих округов» (fellesdistrikter). Данная территория включала три округа вдоль рек Нейден (Нявдем), Пасвиг (Пазрек) и Пейсен (Печенга) с населенными пунктами трех групп восточных саамов (скольтов).
Отсутствие постоянно охраняемой и контролируемой границы в приарктическом пространстве России-Норвегии указывает на то, что район «трех общих округов» на протяжении более чем пяти столетий являлся местом открытого сопроникновения юрисдикции обоих государств и зоной совместного хозяйствования. Лишь границы саамских погостов (сиид) выступали символическим барьером для распространения политической власти соседствующих субъектов. Таким образом, район «трех общих округов» был политическим фронтиром между Российской Империей и Норвегией-Данией.
Сезонность присутствия налоговых чиновников России и Норвегии, периодическое расширение зоны сбора налогов, по причине миграции саамов, влияли на непостоянство политического фронтира, его подвижность и спорадичность. Непостоянство контроля и подвижность фронтира зачастую выступали причинами конфликтов и последующей дипломатической переписки между соседями. В подтверждение этого свидетельствуют факты попыток в XVI - XVIII вв. датских и российских властей определить фискальную юрисдикцию обоих государств на приграничных округах [2].
Соседство Российской Империи и Норвегии в унии с Датским Королевством сопровождалось также столкновением двух социо-культурных общностей: западноевропейской (протестанско-католической) и евразийской (православной).
Пространственные границы Российской империи, более четко представленные в социо-культурном измерении, были обозначены еще в юридических документах XVI в., когда земли саамов Нявдемского, Пазрецкого, Мотовского и Печенгского погостов были прикреплены к Русской Православной Церкви [3]. Наличие физических символов православия: монастыря преподобного Трифона на р. Печенге, церкви Бориса и Глеба на берегу Пазреки и православной часовни Св. Георгия у р. Нявдема, для большинства населения Архангельской губернии и населения Кольского уезда являлось очевидным доказательством принадлежности восточной части общих округов к имперской территории.
Миссионерская деятельность церкви играла основную роль в расширении социо-культурных границ империи. Так, крещение скольтов создало предпосылки к формированию общей идентичности коренного населения с Российской империей. Религия, как один из критериев принадлежности к империи, выполняла функцию культурного барьера по отношению к неправославной части населения «общих районов» т.е норвежцев и западных (варангерских) саамов, принявших протестантство. Образ чужих «не православных» способствовал постепенному отождествлению скольтами границ «сиид» с границей Российской империи. Таким образом, Русская Православная Церковь, при отсутствии русского населения в регионе и спорадичности политического фронтира, была главным актором расширения социо-культурных границ северного фронтира и формирования физических и символических образов окраины империи в XVI - XVIII вв.
Фактором сдерживания организации эффективного политического контроля и разграничения границы между Россией-Норвегией выступало огромное физическое пространство империи. К началу XIX в. помимо северного фронтира, окраины империи в Средней Азии и Дальнем Востоке, также представлялись неосвоенным пространством, заселенным инородцами. На северной и восточной окраинах присутствие империи было представлено лишь наличием военно-административных форпостов, «острогов» и миссионерской деятельностью Русской Православной Церкви. В приарктическом пространстве империи таким локальным административным центром сначала был Кольский острог, потом г. Кола, к которому относился район «общих округов».
Крайняя удаленность округов от имперской столицы г. Санкт-Петербурга и регионального административного центра г. Архангельска усложняла организацию рационального контроля и управления районами, находившихся в юрисдикции кольского уезда. Единственная торговая артерия, служившая каналом связи между административным центром и периферией (г. Колой), проходила через Белое Море, соединявшее мурманский берег с Архангельским и Онежским портами. Однако, морской путь, в силу климатических особенностей, был недоступным с ноября по май, что существенно затрудняло организацию постоянной связи окраины империи с административным центром.
Отдаленность «района общих округов» подчеркивает важность изучения характера отношений «периферии-центра» в понимании механизма конструирования пространственных границ Российской империи. Анализ физико-пространственной диспозиции акторов позволяет понять степень различности восприятия территории, характера взаимоотношений и интересов между акторами на локальном, региональном и национальном уровнях. Так, в случае двойной периферийности пограничного пространства, конструирование пространственных образов может вести к существенному искажению восприятия границы т.е., ассиметричности образов при передачи информации от локальных субъектов к региональным и национальным.
Ключевыми понятиями в анализе представлений основных субъектов о территории и границе являются категории пространство и локальность [4]. Обе категории позволяют охарактеризовать представления основных акторов о границе как о территории, имеющей «абстрактно-пространственную» или «конкретно-локальную» форму.
Восприятие территории как «абстрактного пространства» базируется на отсутствии прямого опыта взаимодействия субъекта с территорией и достоверных знаний о воображаемом физическом пространстве. Территория, представляемая «абстрактным пространством», может быть не структурирована в физико-политическое и социо-культурное пространства государства и не включена в систему государственных интересов.
Восприятие территории как «конкретно-локального» пространства основано на систематических научных знаниях о географии, населении и ресурсах территории, соизмеряемых с существующими интересами государства и общества.
В анализе процесса конструирования пространственных образов о границе, автор употребляет концепт «пространственной социализации», разработанный финским культурным-географом Анси Пааси. «Пространственная социализация» - «это процесс социализации индивидуальных и коллективных субъектов как членов конкретной территории, ограниченной пространством их проживания, через который они производят и воспроизводят образ территориальной идентичности и общие традиции» [5]. Автор полагает, что анализ механизма пространственной социализации позволит понять через какие символы и каким образом локальные акторы влияли на конструирование пространственных границ Российской Империи на региональном и национальном уровнях.
Определяя исторических акторов влиявших на формирование пространственных границ Российской империи, на мурманском побережье и последующее разграничение трех округов, автор считает необходимым выделить следующие категории населения:
- русские саамы, свободная сезонная миграция которых на территории общих округов была основой их жизненного уклада. Вследствие чего, для скольтов, норвежская и российская части пограничного района являлись единым социо-культурным ландшафтом;
- российские торговцы и промышленники, использовавшие удобные гавани общих округов для своих стоянок и торговли с местным населением;
- локальные и региональные элиты: чиновники Кольского земского суда, Архангельского губернского правления, генерал-губернатор и гражданский губернатор Архангельской губернии;
- национальные элиты, представленные: чиновниками Министерства Внутренних Дел, аппаратом Министра Иностранных Дел и Императором Российской Империи.
Исходя из представленных групп, возможно, предположить, что проблема разграничения территориального пространства между Норвегией и Россией имела локальное, региональное и государственное измерения.
История разграничения «общих округов» начинается с раппортов кольского исправника Артемия Постникова, поступивших в Архангельское губернское правление 28 февраля и 25 мая 1822 гг.
В первом рапорте содержалась жалоба лопарей мотовского, печенгского и пазрецкого погостов, сетовавших на обиды и неудобства от переселившихся семей норвежских лопарей. Согласно жалобе, увеличение населения привело к нехватке земли для ведения хозяйства скольтами, требовавших от российских властей высылки норвежских лопарей и компенсации за потерю корма от выпаса норвежских оленей.
Во втором рапорте, исправником доносилось о производстве самовольной вырубки лесов норвежскими солдатами крепости Варде в дачах лопарей пазрецкого погоста. Согласно собранным показаниям, солдаты вели вырубку лесов более 10 лет, в то же время, уничтожая звериный промысел лопарей и похищая скот [6].
Архангельские власти, озабоченные возникшими вопросами, рекомендовали исправнику известить норвежских лопарей о необходимости покинуть пределы российской границы, а также объявить солдатам о запрещении рубки лесов. Понимая необходимость уведомления норвежских властей о сложившейся ситуации, в марте и мае 1822 г., генерал-губернатор Алексей Федорович Клокачев направил запрос в МВД и Минфин о необходимости расследования дела на межгосударственном уровне, путем дипломатической переписки с МИД Швеции-Норвегии [7]. В июле 1822 г. было организовано первое сношение через чрезвычайного посланника Российской Империи в Стокгольме графа Петра Корниловича Сухтелена передавшего ноту российских властей шведскому двору [8].
После неудачных попыток исправником Постниковым убедить норвежских солдат прекратить вырубку леса, в августе 1822 г., генерал-губернатор А.Ф. Клокачев получил ответ шведско-норвежской стороны. В ответе содержалось прошение Государственного Совета Норвегии и Швеции о назначении совместной российско-норвежской комиссии, состоящей из чиновников приграничного района, которым необходимо было бы расследовать самовольные миграции норвежских саамов и рубку леса солдатами. Уже 18 сентября 1822 г. П.К. Сухтелен получил извещение от шведского барона Нильса Фредерика Пальмшерны, что виновные в рубке леса норвежские солдаты наказаны, но в течение зимы-весны 1823 г., организовать встречу чиновникам так и не удалось и летом 1823 г. К.В. Нессельроде получил новые предложения из Стокгольма [9]. Согласно двум нотам, полученным графом К.В. Нессельроде, Норвегия-Швеция выступила с предложением о возможной демаркации границы, сообщив, что два чиновника: амтман Крог (губернатор Финмарка) и полковник Гегерман, посланные для расследования жалоб лопарей, снабжены инструкциями и полномочиями для переговоров с русской стороной по установлению норвежско-российской границы.
Полагая возможно, что российская сторона не имеет большого интереса к северной окраине, Стокгольм решил взять инициативу в свои руки и рассмотреть пограничный вопрос не на региональном, а на межгосударственном уровне, понимая, что позиция Санкт-Петербурга может быть отлична от интересов архангельской администрации.
В июне 1823 г. К.В. Нессельроде отправил новому архангельскому генерал-губернатору Степану Ивановичу Миницкому ноты, полученные ранее от шведского поверенного в делах Кронеберга.
Обе ноты позволяют нам оценить норвежско-шведское восприятие приграничного района, существенно отличающееся от первичных представлений Санкт-Петербурга и Архангельска о «общих округах».
Первая нота начинается со следующих слов: «… на границе Норвегии и России среди полярного циркуля находятся малообитаемые страны и почти вовсе необрабатываемые, принадлежавших бесспорно с давних времен скипетру Норвегии, спор, за принадлежность которых со времени заселения Колы продолжается с XVI века и не был решен по настоящее время». Далее шведская сторона указывала на низкую экономическую значимость территории, подчеркивая, что решение данного вопроса, необходимо для устранения старых разногласий по принадлежности района. По-видимому, полагая, что позиция Санкт-Петербурга будет далека от интересов окраины, шведские дипломаты не забыли упомянуть о первенстве интересов сохранения сложившихся дружественных отношений между двумя монархами, и склоняли императора решить вопрос разграничения общих округов, основываясь на современном положении вещей, а не прибегая к исторической аргументации принадлежности погостов к Норвегии или России.
Главным доводом шведов в пользу существенной значимости района для норвежской стороны было наличие поселений в приграничном районе, а именно крепости Варде и поселения Вадьсе зависевших от ресурсов оспариваемой территории.
Как было изложено во второй ноте, «… положение округов Варде и Вадьсе таково, что они не могут быть обитаемы без права вырубать лес и собирать мох в соседних волостях, за неимением чего они должны будут умереть с голоду …». Шведы просили разрешить гарнизону Варде рубку леса до разграничения округов. Подводя юридическую базу под хозяйственную деятельность норвежцев, в ноте указывалось, что: «… с незапамятных времен жители округи Варде и Вадьсе имели права вырубать дрова и собирать мох» [10].
Из содержания обоих нот очевидно различие проведенное норвежцами в значении «общих округов» по отношению к интересам Санкт-Петербурга и Стокгольма. В первую очередь, это восприятие «округов», как территории общей фискальной юрисдикции государств. В данном случае территория не имела существенного практического значения для экономических интересов обоих соседей, а важным был контроль над населенными пунктами лопарей, платившим дань норвежским и российским чиновникам. «Общие округа», в силу их периферийности представлялись лишь крайне удаленным политическим фронтиром, где наблюдалось столкновение зон юрисдикции двух государственных субъектов. Представление об округах, как удаленном, неосвоенном и экономически бедном пространстве, доказывает, что северной фронтир с точки зрения Санкт-Петербурга, не имел конкретно-локального измерения, а выражался лишь в абстрактно пространственной форме, как удаленной окраины империи или как употреблял К.В. Нессельроде в переписке с архангельским губернатором выражения, «страны лопарей». Именно данное представление имплицитно имел Стокгольм в отношении интересов российских властей к «общим округам».
Норвежско-шведская сторона рассматривала «общие округа» как пространство, обладающее конкретно-локальным измерением, что выражалось в имевшихся данных о интересах норвежского населения в приграничной зоне и отстаивании интересов населения в дипломатических переговорах с Российской империей. С позиции жителей Вадсе и Варде территория округов являлась зоной экономического освоения, критически важной для выживания и развития, что однако было проблемой локального масштаба. Тем не менее, она была поддержана Христианией и Стокгольмом, использовавшим интересы жителей восточного Финмарка, как главный аргумент в переговорах, подтверждающий права Норвегии на оспариваемую территорию. Это подчеркивает, что в Норвегии-Швеции локальное измерение было интегрировано в общегосударственный масштаб, несмотря на периферийность восточного Финмарка по отношению к Христиании и Стокгольму.
Различия в представлениях о территории «общих округов»: как абстрактном пространстве присуще России и конкретно-локальном присуще Стокгольму, по мнению автора, стало важным толчком в проталкивании Норвегией-Швецией проекта разграничения северного фронтира. Поэтому Стокгольм, полагал, что Санкт-Петербург, руководствуясь лишь стратегическим интересом сохранения альянса со Швецией, одобрит представленное предложение о разграничении «малообитаемых и почти вовсе необрабатываемых стран», без существенных замечаний.
В июле 1823 г. Стокгольм в очередной раз через П.К. Сухтелена передал письмо с просьбой разрешить жителям Варде и Вадсе вести рубку леса в российских границах. Норвежско-шведская сторона требовала также объяснений причин грубого поведения кольского исправника в отношении норвежских солдат летом 1822 г.
Осознавая отсутствие конкретных данных о приграничном пространстве, К.В. Нессельроде обратился к архангельскому генерал-губернатору с просьбой сбора информации о населении, ресурсах и территории общих погостов, указав на желание императора сохранить для норвежских жителей селений Варде и Вадсе прав пользования ресурсами в общих погостах.
Архангельская администрация, решив не оспаривать высочайший приказ о разрешении норвежцам в дальнейшем рубить лес, в июле 1823 г. приказала Кольскому земскому суду разрешить рубку леса и сбор мха солдатам крепости Вадсе. Кроме этого, был послан запрос о расследовании грубого поведения кольского исправника Постникова, который в августе 1822 г., согласно приказу предыдущего генерал-губернатора А.Ф. Клокачева, пытался воспретить, деятельность норвежцев на территории пазрецкого погоста [11]. Явное противоречие в решениях архангельских властей, говорит о том, что роль региональной элиты в процессе принятия решений была крайне малой, позиция и мероприятий которой всецело зависело от директив центральной власти. Однако именно архангельская администрация как исполнительный и консультирующий орган в процессе решения пограничного вопроса играла ключевую роль в конструировании пространственных представлений национальной элиты об окраине империи на мурманском береге.
Архангельское губернское правление, озабоченное отсутствием данных о трех оспариваемых погостах, кроме информации, что те земли принадлежат российским лопарям, летом 1823 послало запрос в Кольский земский суд о сборе точных сведений, «где лежит русская граница». В отчете генерал-губернатору С.И. Миницкому от 19 ноября 1823 г., Губернское правление скептически высказалось о необходимости проведения новой границы, поставив в своих рекомендациях перед губернатором следующий вопрос: «…от русских подданных жалоб ранее по данному вопросу не наблюдалось потому ныне сомнительно, чтобы норвежцы причиняли вред нашим жителям. В таком случае необходимо ли для разграничения пределов снарядить особых комиссаров в сих отдаленных и малообитаемых странах?» [12].
Архангельские губернские чиновники, для которых оспариваемая часть мурманского берега так же являлась отдаленной окраиной, по-видимому, решили заморозить вопрос, надеясь, что проблему можно решить путем переговоров между местными российскими и норвежскими чиновниками. Однако, как показывает нам результат предпринятых мероприятий по созданию общей комиссии, осуществить это не удалось.
Несмотря на приказ от сентября 1822 г., последовавший из Архангельского губернского правления в г. Колу, с тем чтобы кольский исправник явился на встречу с норвежским комиссаром, выполнен он не был. В мае 1823 г. П.К. Сухтелен передал новую депешу из Стокгольма с просьбой повторной встречи комиссаров в норвежском селении Пульмак [13].
19 сентября 1823 г. последовал положительный ответ архангельского губернатора на предложение финмаркского налогового чиновника Нильсена организовать повторную встречу с российским пограничным чиновником в местечке Пульмак 1 февраля 1824 г. Об этом был выслан соответствующий приказ в Кольский земский суд [14]. Тем не менее, и во второй раз встретится чиновникам не удалось.
Весной 1824 г. П.К. Сухтелен передал шведской стороне письмо, в котором говорилось, что российский чиновник с переводчиком прибыл в назначенное время в Пульмак, но, не найдя норвежцев уехал обратно [15]. На что 8 июня 1824 г. К.В. Нессельроде получил ответ от барона Н.Ф. Пальмшерны с отчетом норвежского Государственного Совета о мерах, предпринятых для организации встречи приграничных чиновников. В приложенном отчете норвежского налогового чиновника Нильсена говорилось, что российский чиновник не приезжал в Пульмак в назначенное время и финмаркский чиновник дважды (16 февраля и 12 апреля 1824 г.) отправлял письма о необходимости встречи в г. Колу. Кроме этого, он высылал с русским купцом Вагановым письмо к архангельскому губернатору с просьбой вновь собраться в Пульмаке и посылал человека из гарнизона Вадсе в Колу. Однако, не получил никакого ответа, поэтому Нильсен считал себя не повинным в неудачной организации встречи [16].
После переписки между Архангельским губернским правлением и Кольским земским судом по данному делу 19 августа 1824 г. П.К. Сухтелен передал шведской стороне письмо с объяснением причин, почему кольский исправник не смог прибыть в Пульмак к назначенному сроку. Среди причин значились: плохие погодные условия, непроходимость дорог и отсутствие свободных судов для прибытия к месту встречи морским путем [17].
Случай с неудачной организацией встречи чиновников в приграничном районе объясняет то, как отсутствие коммуникаций между локальным и региональным центром, локальным центром и приграничным пространством усложняло эффективное взаимодействие и контроль над территорией на северной окраине Российской Империи. В XVIII - первой половине XIX вв. корреспонденция из г. Колы в г. Архангельск в среднем шла около двух месяцев. Расстояние между Колой и Архангельском в то время оценивалось в 1041 версту [18]. Даже при гипотетическом ответе российской стороны на запрос норвежского чиновника, решение архангельской администрации пришлось бы ждать около четырех месяцев, что бы привело к значительному затягиванию дела по организации встречи. Необходимо также отметить, что в силу географического расположения, путь от Варде до приграничных погостов, находящийся на правом и левом берегах Варангер фьорда был наиболее удобен и близок, чем из Колы, расстояние от которой до границы было около 340 верст. Для кольской администрации приграничные погосты были намного удаленней, связь между ними по причине отсутствия летних и зимних дорог была возможна только морским путем. Вследствие этого для Кольского земского суда приграничные погосты представлялись такой же удаленной окраиной, как г. Кола для г. Архангельска. В данном случае мы можем говорить о двойной периферийности северного фронтира Российской империи по отношению к локальному и региональному центрам. Именно известная российская проблема дорог, а также большое расстояние между Архангельском и Колой сыграли главную роль в неудачной организации встреч российско-норвежских пограничных чиновников, что в конечном итоге похоронило проект Архангельской администрации об организации совместного российско-норвежского контроля на общей границе вместо проведения новой границы.
Данные, собранные о приграничных погостах и представленные в отчетах Архангельского губернского правления от 19 ноября 1823 г. и 11 ноября 1824 г., не внесли большей ясности в вопрос, где расположена русская граница. В первых сведениях, поступивших от ноября 1823 г., кольский исправник, основываясь на воспоминаниях лопарей нявдемского погоста, утверждал, что граница России проходит по Верес-наволоку к истоку Нявдемы, в расстоянии примерно 80 верст от Нявдемы, и от истока реки в юго-восточном направлении, на Софронову тойблу. Общее расстояние от границы до Колы, по данным исправника, было около 340 верст. По рассказам лопарей, о наличии проведенной границы свидетельствовал столб, сложенный на берегу Верес-наволока земским исправником Федором Шестаковым и землемером Кузьмой Киселевым в 1786 г. [19].
Чиновники губернского правления, пытаясь сопоставить сведения, полученные от лопарей с данными из архивов кольской и архангельской канцелярий, не обнаружили ни карт составленных в 1785-1786 гг., ни свидетельств о проведении границы, кроме указа Архангельского и Олонецкого генерал-губернатора Тутомлина о «снятии на карту пограничной таможенной цепи» и рапорта Ф. Шестакова от 1785 г. В рапорте, было записано, что: «из-за трудности ландшафта и погодных условий приступить к сему было невозможно» [20].
Наибольший акцент в данных собранных Постниковым, был сделан на описание конфликтов между российскими и норвежскими лопарями, а также проблемам контроля над норвежскими лопарями. Так, по показаниям лопарей им было установлено: «лопари трех погостов (нявдемского, пазрецкого, печенгского) ранее платили дань норвежской короне, за что получили название двоеданных, но ныне никаких связей с норвежцами не имеют…» [21]. Объясняя статус приграничных лопарей, Постников подчеркнул, что территория трех погостов всецело принадлежит русским лопарям, которые не имеют никаких обязательств перед норвежской короной. В тоже время он докладывал, что «на общем пространстве округов в 200 верст, проживают самопроизвольно поселившиеся в дачах нявдемского и пазрецкого погостов норвежские лопари до 10 семей, имея при себе скот и снабжая мхом и лесом жителей норвежских поселений Варде и Вадсе…». Далее Постниковым указывалось, что «общее стадо переселившихся лопарей составляет около 10 тысяч оленей пасущихся на разных местах проживания российских лопарей и причиняя вред российским лопарям, по причине вырванного или вытоптанного уже мха … растущего на тех же местах только в течении 30 лет..». Постников также упомянул, что приказ генерал-губернатора от 1822 г. об извещении норвежцев о необходимости удалиться в свои владения исполненным быть не мог «по причине не проходимости даже за мелкими ручьями и болотами к ним» [22].
По результату отчета исправника, губернским правлением были предложены следующие рекомендациям генерал-губернатору:
1) нужды в проведении новой границы нет;
2) необходимо организовать сотрудничество по контролю над миграцией лопарей между норвежскими и российскими чиновниками.
По второму пункту правление писало следующее: «… в дачах печенгских, пазрецких и нявдемских спорными с Норвегией признаваемых составляющими границу России, необходимо установить шведскому правительству правило поведения прибывающих норвежских жителей и предоставлять список поселенцев кольскому суду, а также подчинять их местным представителям российской власти, потому как от увеличения поселений могут возникнуть опасности» [23].
Труднодоступность и протяженность оспариваемых погостов, подчеркнутые кольским исправником, послужившие причиной отсутствия точных географических сведений, по-видимому, заставили кольских и архангельских чиновников согласиться с представленными Постниковым сведениями о границе. Данными, которые конструировались согласно представлениями лопарей, что на наш взгляд соответствует границам социо-культурного пространства восточных саамов. Для российских лопарей таким пространством выступала сиида. Сиида - это территория административной и хозяйственной юрисдикции группы саамов, находящееся в ее собственности и распределяемая между семьями группы, для ведения общей деятельности. Православные, приграничные лопари, на которых распространялась фискальная юрисдикция российской империи, отождествляли себя с частью российского государства, вследствие чего вписывали границы своего социо-культурного пространства в физические границы империи, расширяя политический суверенитет государства. Обозначенная нявдемскими лопарями граница в 80 верстах западнее от Нявдемы, совпадала с границей сииды лопарей, что подтверждает также описание границы нявдемского погоста, составленное Постниковым в рапорте от 1822 г.
Ответ из Санкт-Петербурга на отчет генерал-губернатора от 7 ноября 1823 г. пришел 18 августа 1824 г. Граф К.В. Нессельроде проинформировал С.И. Миницкого о поступившем предложении барона Н.Ф. Пальмшерны: «признать все три погоста принадлежащим обоим государствам и … разделить их по реке Пасвиг до места, откуда она пойдет до старой границы княжества финляндского» и просил, в связи с этим, собрать уточняющие данные: «составляет ли это предложение существенную важность уже от тех границ, о которых ранее упоминал губернатор и должны ли они согласиться уступив большое количество лопарских семей» [24]. В письме К.В. Нессельроде выразил недоверие к собранным ранее данным. «Мнение лопарей по поводу того, что граница проходила по Верес-наволоку не находит никаких письменных доказательств, и поэтому не может побудить к удалению поселившихся там датчан» т.е. центральное руководство фактически признало наличие пространства, имеющего спорный юридический статус, в отличие от региональных властей, признававших «три округа» территорией российских лопарей и составляющих границу Российской империи [25].
Основным вопросом, волновавшим Санкт-Петербург, было экономическое положение лопарей, которые, согласно норвежскому проекту разграничения, теряли часть территории проживания. Так, сиида нейденских саамов почти полностью переходила к Норвегии, поэтому урезание территории лопарских погостов вело к значительному сокращению будущих финансовых поступлений в казну, что являлось основным беспокойством имперского руководства. Выражая согласие с норвежскими предложениями, министр иностранных дел писал, что данные атласа 1794 г, составленного по приказу архангельского губернатора Тутомлина, по-видимому, совпадали с норвежским предложением, лишь с той разницей, что в российских документах та же Пасвиг река значиться за Паесь рекой [26].
Хотя при повторной сверки с архивами Казенной платы, архангельским властям удалось найти подтверждение, что «лопари нявдемского, пазрецкого и печенгского погостов дань платили … так же датской короне по 1 рублю 50 копеек от каждого мужского пола, прибывающим к ним норвежским чиновникам». Исходя из сведений, собранных в ноябре 1824 г., архангельские чиновники упорно доказывали наличие российской границы намного западнее Пазреки [28]. Служащими Архангельского губернского правления были обнаружены документы, подтверждавшие снятие границы намного ранее 1786 г. По данным губернской канцелярии, еще в 1760 г., согласно предписаниям губернатора Головицына, был отдан приказ Кольской воеводской канцелярии собрать сведения о границе для сочинения географического атласа, который 27 августа 1761 г. был отправлен в Академию наук и Сухопутный кадетский корпус. В атласе граница значилась вдоль нявдемского погоста, чуть западнее реки Нявдемы до Верес-наволока. В подтверждении наличия границы по Верес-наволоку, Губернское правление отыскало карту кольского уезда из атласа 1745 г., отпечатанного директором губернской гимназии Сильверстом, по которой граница значилась уже по реке Паесь к истоку у озера Энаре [29].
Важным критерием, послужившим, по мнению архангельских чиновников причиной несогласия с норвежским проектом проведения границы по Пазреке, было наличие церковных строений на территории погостов. Согласно показаниям кольского мещанина Шабунина, на берегу Пазреки находилась церковь Св. Бориса и Глеба, построенная в 1566 г. Показания Шабунина подтвердил архангельский мещанин Гаврила Плотников, имевший на территории нявдемского погоста промыслы [31]. В дополнение к показаниям кольского мещанина, в губернской канцелярии была отыскана жалованная грамота Ивана Грозного, по которой монастырю преподобного Трифона в 1556 г. были дарованы земли всех трех оспариваемых погостов. Однако в духовной консистории никаких данных о церквях и монастырях в оспариваемых погостах не обнаружилось [32].
В заключительных рекомендациях губернатора С.И. Миницкого к министру иностранных дел было записано, что «… все эти места принадлежат России, а берега те заняли в разные годы самовольно норвежские лопари. По всем картам граница проходит по Верес-наволоку до истоков реки Паесь у озера Энаре. Пазрека на карте российской значилась намного восточнее и Паесь которую норвежцы значат Пазрекою не та Паесь, которая согласно российским картам находиться западнее Нявьдемы, а как видно из карты земли те малолюдны, но их для ловли используют архангельские промышленники, у которых имеются давние связи с лопарями…» [33].
Из доказательной базы, собранной архангельскими властями, очевидна попытка защитить интересы лопарей и русских промышленников, имевших промыслы на территории «общих погостов». Использование показаний лопарей и русских рыбаков подчеркивает спонтанный и неуправляемый характер конструирования пространственных образов потому, как ни Кольская, ни Архангельская администрации ранее не имели систематических и достоверных данных о границе, а также, в силу географического фактора, не могли контролировать в полной мере деятельность русских промышленников в приграничных погостах.
Показания, данные промышленниками и лопарями, доказывают наличие среди населения архангельской губернии сложившихся представлений о северной границе империи, основанных на конкретно-символических образах. Для саамов – это были границы сиид, для русских промышленников – территория летних становищ и физические символы православия, очерчивавшие границы территориального пространства, которые для русских рыбаков были главным признаком принадлежности территории погостов к Российской Империи. Свидетельства, предоставленные населением подчеркивают, что пространственная социализация наблюдалась лишь в приграничном районе, где основными акторами выступали архангельские промышленники и коренные жители оспариваемых погостов. Автор полагает, что это позволяет утверждать об ассиметричности процесса пространственной социализации и представлений о северном фронтире на локальном и региональном уровнях.
Отправив в январе 1825 г. рапорт в Санкт-Петербург, 29 апреля 1825 г. архангельский губернатор получает ответ от управляющего делами министерства иностранных дел Павла Дивова. В письме была краткая формулировка: «необходимо прекратить следствия по жалобам лопарей, по причине передачи дела на усмотрение пограничной комиссии, куда от российской стороны командировался подполковник В.Е. Галямин и прапорщик Вейкарт» [34].
В июне 1825 г. Валерьян Емельянович Галямин с людьми из кольской гарнизонной команды и норвежскими комиссарами (полковником Шперком и майором Мейландером) отправились на берег Пазреки для проведения разграничения. Согласно приказу, полученному от Дивова, В.Е. Галямин не подчинялся архангельской администрации, которая была обязана лишь оказывать всевозможную помощь в работах по разграничению. Губернское правление не получило от полковника В.Е. Галямина ни одного отчета о ходе работ. Отстранение губернской и кольской уездной администрации от участия в разграничении и неведение о том, как это происходило, породили множество легенд и слухов о Валерьяне Галямине. По слухам, распространенным после демаркации границы, несправедливость новой границы, идущей от церкви Бориса и Глеба резко на юго-восток, вглубь пазрецкого и печенгского погостов, до истоков реки Ворьемы и вдоль нее до Ледовитого океана, была результатом продажности подполковника, купленного норвежскими чиновниками: по одним легендам за куль червонцев, по другим за орден и 3 тысячи рублей. Однако Архангельская администрация ни зимой, ни летом 1825 г. не отреагировала на игнорирование сделанных ею ранее предложений, получив в итоге, по окончанию разграничительных работ, 14 мая 1826 г. письмо от графа К.В. Нессельроде, с извещением о заключении в Санкт-Петербурге со шведским посланником 2/14 мая 1826 г. пограничной конвенции.
Отсутствие возможностей у локальных и региональных российских властей контролировать и управлять пограничной территорией подтверждает факт, что функция барьера, реализуемая институтом границы и защищающей внутренний государственный суверенитет от внешнего проникновения на территории трех округов не исполнялась. Это подчеркивает открытый, т.е. фронтирный характер приарктического пространства Российской Империи. Нехватка знаний о территории и отсутствие русских поселений являлись достаточными критериями для низкой экономической оценки территории имперскими чиновниками. Территории значимой лишь для коренного населения. Поэтому в начале XIX века на северной окраине империи сохранялись элементы характерные для феодальных отношений, когда функции суверенитета королевской власти ограничивались сбором налогов и защиты населения в период войн, оставляя сферу управления территорией в прерогативе феодала. В данном случае применим концепт «династического суверенитета», относительно особенности положения всей территории Российской Империи, как собственности правящей династии Романовых. Национальной элите важно было сохранить суверенитет не над территорией лопарей, а над населением трех погостов. Только угроза экономических потерь из-за упадка хозяйства скольтов, вызванного бесконтрольной миграцией норвежских саамов, заставила региональные и центральные власти задуматься о необходимости усилить контроль над приграничным пространством и возможно определить границы северной окраины.
Крайняя отдаленность «общих округов», отсутствие системы коммуникаций и постоянного контроля свидетельствуют о том, что процесс пространственной социализации имел спонтанно-локальный характер. Акторами реконструкции образа о северной границе империи выступали не чиновники архангельской администрации, а коренное население приграничного района и жители архангельской губернии, ведущих экономическую деятельность на территории «общих округов». Реализация региональными и локальными властями лишь фискальных функций, отсутствие уточняющих работ по картографированию и изучению пограничного района подчеркивает, что процесс формирования образа границы имел самопроизвольный и не контролируемый характер. С позиции скольтов и русских промышленников границы империи были очерчены пространством их хозяйственной деятельности, которое ограничивалось физико-культурными символами, объектами Русской Православной Церкви.
Форму территориальности в приграничных округах можно охарактеризовать так, как «общие округа» назывались в дипломатической переписке между Санкт-Петербургом и Стокгольмом, «страна лопарей». Территория, формально находящаяся в сфере реализации государственного суверенитета, но фактически живущая по своим законам, исходя из сформировавшихся социо-культурных отношений между коренными населением и русскими поселенцами Кольского уезда. Обозначенные функции управления территории «общих округов» находились в юрисдикции старост лопарских погостов. Автор полагает, что абстрагированное определение приграничного пространства как «чужой территории», стало результатом специфики восприятия центральными и региональными властями саамов как инородцев, т.е. «чужих». Центральные власти идентифицировали северную окраину империи как «их территорию», т.е. «территорию чужих» - земли формально находящейся в составе империи, но являющейся собственностью инородцев. Это объясняет низкую заинтересованность Санкт-Петербурга в защите прав лопарей в ходе переговоров со Швецией-Норвегией, а также указывает на то, что в первой половине XIX в. северный фронтир Российской Империи не был интегрирован в территориальное пространство русского государства. Элементы экономической и культурной интеграции существовали только на локально-региональном уровне и носили спонтанный характер. Конкретно-локальные представления о границе частично присутствовали лишь у чиновников кольской администрации, конструировавших образ границы, исходя из опыта взаимодействия с лопарским населением приграничных погостов и русскими промышленниками.
***
В. Похлебкин. Россия первой признала норвежскую независимость // Международная жизнь. – 1997. – №5; Б.Б. Кристоман. История научно-промыслового освоения европейского Севера в контексте политических интересов Российской Империи в XIX - начале XX вв. – Архангельск, 2003, дис …канд.ист.наук; R.V. Peresadilo. The “Norwegian” Policy of the Russian State in the Russian North in the Nineteenth Century - according to documents in the State Archive of Archangelsk province (GAAO) // Russia-Norway. Physical and Symbolic Borders/Ed: T.N. Jackson, J.P. Nielsen. – Moscow, 2005; В.В. Рогинский. Конвенция 1826 г. О разграничении между Норвегией и Россией: как дипломатическая проблема// Вестник Баренц-Центра МПГУ. – Мурманск, 2008. №7; V.V. Roginsky. The 1826 Delimitation Convention between Norway and Russia: A Diplomatic Challenge // Russia-Norway. Physical and Symbolic Borders/Ed: T.N. Jackson, J.P. Nielsen. –Moscow, 2005.
O.A. Johnsen. Finmarkens politiske historie, aktm?ssing fremstillet// Skrifter utgitt av Det norske videnskapsakademi i Oslo, II, Hist. fil. klasse. – Kristiania, 1922. – S. 231-236.
В.Н. Никольский. На русско-норвежской границе. – Архангельск, 1914. – С. 4.
C.Flint.P.J.Taylor. Political geography. World-economy, nation-state and locality. – London, 2007. – P. 282-283.
Paasi A. Territories, Boundaries and Consciousness. The Changing Geographies of the Finnish-Russian Border. – Helsinki, 1996 – P. 8.
N и Чулков Н. К истории разграничения России с Норвегией. – М, 1901. – С. 141-143.
ГААО. Ф.1307. Оп.3. Д.87. Л.7.
Там же. Л. 15-18 об.
Там же. Л.69 об.
Там же. Л.35-43 об.
Там же. Л.48-49.
Там же. Л.78 об.
Там же. Л.26.
Там же. Л.78 об.-79.
Там же. Л.130 об.
Там же. Л.130 об.-131 об.
Там же. Л.132.
Там же. Л. 84 об.
Там же. Л. 79-80.
Там же. Л. 82-83.
Там же. Л. 80.
Там же. Л. 80-81об.
Там же. Л. 88-89.
Там же. Л. 119-119 об.
Там же. Л. 120 об.
Там же. Л. 120.
Электронный ресурс: Кольские карты. http://biarmia.narod.ru/img/1745/1745.html.
ГААО, ф.1307, оп.3, д.87, л. 136 об.
Там же. Л. 135-137.
Электронный ресурс: Кольские карты . http://biarmia.narod.ru/img/1792/1792_nor.html.
ГААО, ф.1307, оп.3, д.87, л. 137-138.
Там же. Л. 137, 138-138 об.
Там же. Л. 139 об.
Там же. Л. 155-156.
O.A. Johnsen. Finmarkens politiske historie, aktm?ssing fremstillet// Skrifter utgitt av Det norske videnskapsakademi i Oslo, II, Hist. fil. klasse. – Kristiania, 1922.
Опубликовано: БНИЦ/Шпилькин С.В. Источник: Вопросы истории и культуры северных стран и территорий Автор: К.С. Зайков
К.С. Зайков - Пространственные границы Российской Империи на Мурманском побережье в начале XIX в. К.С. Зайков - Пространственные границы Российской Империи на Мурманском побережье в начале XIX в.
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
