Эвен Арнтсен. «Это странное и прекрасное чувство». О счастье и полноте жизни в творчестве Кнута Гамсуна
 Доклад, прочитаный на семинаре:
Кнут Гамсун в контексте мировой культуры
Научная конференция
Представительство университета Осло в г. Санкт-Петербурге
10 - 11 ноября 2009
За многие годы было уже написано и сказано много о том, что являлось предпосылкой, отправной точкой в творчестве Кнута Гамсуна. Многие исследователи, во главе с норвежским гамсуноведом Атле Киттангом, приводили серьезные доказательства того, что отправная точка, основа творчества Кнута Гамсуна заключается в экзистенциальной тоске, ощущении пустоты и нехватки чего-то важного, и в самом гамсуновском модернистском осознании того, что искусство писателя, в каком-то плане, это утрата иллюзий, пустота, ничто.
Такой подход открывает очень интересные перспективы, я никоем образом это не отрицаю, если смотреть на состояние голода в одноименном романе с этой точки зрения, то голод не должен пониматься только как физиологический феномен, голод переносится и в метафорическую плоскость. Речь идет, таким образом, не только о физиологическом или соматическом голоде, но также и о литературном голоде, эротическом голоде, голоде как желании признания, социальном голоде.
Эта метафора голода в одноименном романе является выражением основополагающей ситуации нехватки, недостатка чего-то жизненно важного, метафорой экзистенциальной пустоты. Допустим, что это так, но мой вопрос, в таком случае, носит следующий характер: как и в каких ситуациях преодолевается это депрессивное состояние в творчестве Гамсуна или короче: где и как несчастье превращается в счастье, пустота в жизненную энергию, в ощущение полноты бытия.
Этому вопросу я посвящу сегодня свое сообщение. Но сначала я хочу сделать несколько предварительных уточнений и оговорок: Я считаю необходимым разграничивать личность Гамсуна, с одной стороны, и его героев с другой. Гамсун, как известно, долгие годы страдал от нервного расстройства и депрессий, что особенно заметно в его обширной переписке. Цитирую некоторые отрывки из писем:
"Я разрушен. Это настоящий ад для моих нервов. И это мои нервы почти что убили меня. Я очень нервничал сегодня, у меня дрожали руки. Я болен, очень болен, понимаешь, во мне буйствует весна".
Что касается Гамсуна лично, несомненно, что счастье для него заключается в том, чтобы писать, а ведь это не всегда удавалось ему так легко. Однако его жена Мария совершенно правильно замечает в письме от 10 января 1928: «Его работа - это его единственный друг, его единственная любовь».
Таким образом, для самого Гамсуна именно творчество составляет ценность мира, наполняет существование смыслом. А как обстоит дело с персонажами Гамсуна, что же для них счастье и полнота бытия? Мне бы хотелось в этой связи обратиться к романам, написанным Гамсуном в самом конце 19 столетия, а именно романам «Голод» (1890), «Мистерии» (1892) и «Пан» (1894). Герой гамсуновских романов конца 1890х годов часто представляет собой неустойчивого человека, зачастую подверженного переменам настроения, нередко человека искусства, который находится в положении странного непонятного окружающим аутсайдера, но с богатыми душевными ресурсами, в крови которого звучит музыка. Это человек двойственный и противоречивый, как по отношению к своему внутреннему миру, так и по отношению к окружающим. Герои этих романов Г. – ярко выраженные индивидуалисты, мечтатели, опьяненные природой, любовью и с великим удивлением осознающие то, что они существуют в этом мире, являются частью всего живого. Хотя в них живет индивидуализм и страсть к выступлениям против общества, к протесту, они однако слабы экзистенциально. Как правило, им не достается ни принцесса, ни полцарства, и часто всё у них заканчивается крахом или смертью.
Как безымянный герой «Голода», так и Нагель и Глан, каждый по-своему депрессивны и находятся в отчаянии, они чужеродны миру и несчастны. Однако все они переживают сильные моменты радости и счастья жизни. Сейчас бы мне хотелось рассмотреть каждого из них. Начнем с героя романа «Голод». Уже на первой странице этого романа, несмотря на общее жалкое положение героя, мы встречаем слова радость и счастье, когда герой просыпается, открывает глаза и сазу начинает размышлять о том, что сегодня ему есть чего ждать с нетерпением и сообщает затем, что «Временами, когда везло, мне удавалось получить пять крон за статейку в какой-нибудь газете.»
С самого начала романа становится ясно, что счастье связано с писательским трудом, с работой фантазии. Меняются также и впечатления, которые улавливает слух героя, - вот прогремел вагон, слышны голоса людей и уличный шум – наполняют его приятным ощущением: «Мной овладело удивительное, чудесное чувство, какое-то светлое удовлетворение.» Но герой наиболее счастлив именно в те моменты, когда его охватывает вдохновение и он, воодушевленный, садится писать:
"Вдруг мне пришло на ум несколько хороших фраз, годных для очерка или фельетона, – прекрасная словесная находка, какой мне еще никогда не удавалось сделать. Я лежу, повторяю эти слова про себя и нахожу, что они превосходны. Вскоре за ними следуют другие, я вдруг совершенно просыпаюсь, встаю, хватаю бумагу и карандаш со стола, который стоит в ногах моей кровати. Во мне как будто родник забил, одно слово влечет за собой другое, они связно ложатся на бумагу, возникает сюжет; сменяются эпизоды, в голове у меня мелькают реплики и события, я чувствую себя совершенно счастливым".
Писательское творчество наполняет героя не только счастьем, но также и благодарностью к богу и всему миру:
"Светлое чувство возвращения к жизни возродило меня, я был благодарен богу и всему миру, я опустился на колени у кровати и громко возблагодарил творца за великую милость, которую он ниспослал мне в это утро".
При более глубоком анализе возникает, однако, ощущение, что счастье для героя связано в первую очередь не только с процессом письма, но с работой фантазии, силой воображения, и это находит выражение и в его привычке удивлять незнакомых людей дикими выдуманными историями, или когда он мечтает о Илаяли. Давайте остановимся на этом. Не раз он удивлял незнакомых ему людей на улицах историями о грабителях, их он рассказывает с тем, что сам называет «лихорадочной веселостью». Когда он фантазирует в одиночестве, его фантазии связаны с острым счастьем и желанием, и хотя голод рвет его на части, его страдания как будто прекращаются и вытесняются силой фантазии:
"Скорбь моя прошла, ее заглушил голод; теперь я ощущал в себе приятную пустоту, ничто меня не тревожило, и я радовался своему одиночеству. Я забрался на скамейку с ногами и прилег – так удобнее всего было наслаждаться уединением. Ни единое облачко не омрачало мою душу, у меня не было тягостных чувств, и мне казалось, что сбылись все мои мечты и желания. Я лежал с открытыми глазами, словно отрешившись от самого себя, мысленно уносясь в блаженные дали".
Особенно выделяются фантазии героя, где главным действующим лицом является женский образ, Илаяли:
"Я держу ее руку в своей и чувствую, как мою кровь воспламеняют безумные, колдовские чары; я обнимаю ее, и она шепчет: «Не здесь, пойдем дальше!» И мы входим в алую залу, где все сделано из рубина, – я погружаюсь в лучистое великолепие. И я чувствую, как ее рука обвивается вокруг меня, чувствую на своем лице ее дыхание, слышу шепот: «Приветствую тебя, мой возлюбленный! Целуй меня! Еще… еще…»"
И другая цитата:
"И вдруг мне вспомнилась Илаяли. Как мог я не вспоминать о ней целый вечер! В моей душе снова начинает брезжить свет, тоненький солнечный лучик, от которого мне так благостно тепло. Солнце светит все ярче, это кроткое, нежное, ласковое сияние, сладко опьяняющее меня".
Фантазии о Илаяли, конечно, тесно связаны с эротическим желанием, не нашедшей выражения сексуальностью. Фантазии наполнены блаженным ощущением счастья, что, однако, контрастирует с тем тотальным ощущением несчастья, которое переживает герой, когда они встречаются наяву, в ее квартире, когда он – единственный раз за весь роман – сбрасывает маску и признает свою ничтожность. После чего Илаяли, предположительно из страха и растерянности, отвергает его.
Итак, в романе «Голод» счастье и полнота бытия связаны прежде всего с процессом создания произведений и с работой фантазии, а не с деньгами, едой или другими материальными благами, такие вещи в общем и целом совершенно несущественны. Другой момент, на который стоит обратить внимание, заключается в том, что те четыре части, из которых состоит роман, описывают только кризисные моменты. Когда герой получает деньги и еду, больше не о чем писать, и получается, что темы для творческого изложения возникают только тогда, когда материальное положение героя ухудшается.
Что же мы видим в «Мистериях»? Бывают ли у этого странного шарлатана Нагеля счастливые моменты? С самого начала у меня создается впечатление, что Нагель подвержен отчаянию, фатализму и самодеструкции (он почти ненавидит самого себя).
Насколько я могу судить, Нагель погружается в состояние счастья и полноты бытия, когда он имеет дело с тремя, назовем их так, силовыми полями – Эросом, представленным Дагни Хьелланн, Природой и Собственной силой фантазии. Встречи с Эросом (или иначе говоря, с Дагни Хьелланн) не требуют углубленного рассмотрения. Счастье, которое он испытывает, сталкиваясь с природой, находит выражение в экстатическом, провидческом происшествии в лесу за усадьбой пастора:
"Он дрожал от радостного возбуждения, забыл обо всем на свете и отдался жгучим солнечным лучам. Он словно опьянел от тишины, ничто не разрушало колдовства этих минут, только откуда-то сверху доносился мелодичный мягкий звук, похожий на шум ветра, – это гудела машина вселенной, это бог крутил свое колесо. А лес застыл, – ничто не шелохнется, ни лист, ни даже иголка на сосне. Нагель сжался в комочек, подтянул к подбородку колени, его бил озноб – так остро он ощущал переполнившую его радость.
Он был в каком-то странном состоянии, каждая клеточка его тела налилась физическим ощущением блаженства, каждый нерв ликовал, и кровь пела в жилах, он чувствовал свое нерасторжимое сродство с природой – с солнцем, с горами, со всем, что его окружало, каждое дерево, каждая кочка, каждая травинка казались ему его вторым "я".
Мы видим, как Нагель переходит в плоскость пантеизма, и это чувство единения, родства со всей природой наполняют его острым ощущением счастья. Несколько комментариев по поводу фантазии Нагеля: ее проявления мы находим в романе в нескольких местах, например, в придуманных им самим историях, которые он рассказывает Дагни, но особенно ярко его фантазия проявляется в длинных внутренних монологах, которые он рассказывает самому себе в своем номере в гостинице
О чем же это я думал?.. Хорошо, она боится меня; но ведь мы все же договорились. И я сердцем чувствую, что всегда делал бы ей только добро. Я хочу порвать со светом, я отсылаю ему кольцо обратно; я блуждал, как глупец, среди других глупцов, делал глупости, даже играл на скрипке, и толпа кричала мне «хорошо рычишь, лев!». Меня тошнит при воспоминании о моем бесконечно пошлом триумфе, когда людоеды мне аплодировали. Я не желаю больше конкурировать с телеграфистом из Кабелвога, я ухожу в мирную долину, превращаюсь в мирного обитателя леса, я молюсь своему богу, распеваю веселые песни, становлюсь суеверным. Бреюсь только в часы прилива и засеваю свое поле в зависимости от крика тех или иных птиц.
Теперь я хочу сказать несколько слов о Пане и главном герое Глане: Очевидно, что в жизни Глана природа имеет особенный, привилегированный статус и значение, уже в первой главе Глан заявляет:
"Из сторожки я видел сумятицу островков и шхер, кусочек моря, синие вершины, а за сторожкой лежал лес, бескрайний лес. Как я радовался запаху корней и листвы, запаху жирной сосновой смолы; только в лесу все во мне затихало, я чувствовал себя сильным, здоровым, и ничто не омрачало душу.
Но хотя эти случайные моменты счастья в большинстве своем связаны с тем, чтобы двигаться, дышать среди этой настоящей, истинной природы, тем не менее понятно, что его мыслительная деятельность, работа фантазии также имеют большое значение:
Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься ее расплескать".
Глан – это еще и яркий по своей природе художник, он ведь в целом писатель, и нам кажется, что именно он и записал всю историю. Изначально роман имел подзаголовок, который подчеркивал эту черту героя: Из записок лейтенанта Томаса Глана. Создается впечатление, что Глан испытывает радость, записывая свои воспоминания, так как он несколько раз настаивает на том, что записи эти он ведет для своего удовольствия. Глан также мечтатель, он мечтает о Дидерике и Иселин, о девушке в башне, и о том, как все в природе связано между собой:
"Земля и небо сливались, море взвихрялось в диком танце, выбрасывая из пучины всадников, коней, разодранные знамена. Я стоял, укрывшись за выступ скалы, и о чем только я тогда не думал! Бог знает, думал я, чему я сегодня свидетель и отчего море так открывается моим глазам? Быть может, мне дано в этот час увидеть мозг мирозданья, как кипит в нем работа!"
Далее в романе Глан, образно выражаясь, вступает в эротическую связь с природой вокруг себя. Однако герой вступает в эротические отношения так же и со многими женщинами из плоти и крови, например, с пастушкой Хенриетой и женой кузнеца, Евой. Во вторую железную ночь, одну из трех холодных ночей в конце августа, в тишине в лесу, Глан признается Еве:
"-Три вещи я люблю, говорю я ей. Я люблю желанный сон, что приснился мне однажды, я люблю тебя и этот клочок земли.
-А ты что любишь сильнее всего?
-Мечту".
Больше всего, больше чем природу, этот клочок земли, больше, чем Еву, Глан любит и обожествляет мечту, или, иначе: блаженство, что скрывает мечтание, может, мы можем назвать это творчеством, а основа творчества – это тоска.
Осенью 1899 Гамсун отправляется путешествовать по России и Кавказу со своей первой женой Берглиот. Три года спустя выходит книга путевых заметок «В сказочной стране» (1903). Но в первом издании есть подзаголовок, который стоит принять во внимание: «Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу». В книге на самом деле очень много выдуманного, это касается не в последнюю очередь детских воспоминаний из Нурланна и природы на Хамарее: Я вспоминаю из своего детства, проведённого в Нурланне, одну странную ночь — это была тихая летняя ночь.
Природа Кавказа, где путешествуют рассказчик и его попутчики, во многом чужая и экзотическая, но тем не менее, что-то в этом ландшафте напоминает Гамсуну его детство на Хамарее и таким образом вызывают в нем полузабытые воспоминания и настроения, которые он переживал ребенком. Высшей точки ощущения писателя достигают, когда он высоко поднимается в кавказские горы и обращает свой взгляд на долину с редкими жилищами и маленькими заплатками полей. Этот вид отдаленной, изолированной долины в восточной сказочной стране заставляет писателя снова пережить эпизоды из детства в западной сказочной стране, в Северной Норвегии его детства.
"Нет ничего, ничего на свете, что походило бы на то чувство, которое охватывает человека, когда он вдали от всего! — думаю я. Я помню это из моего детства, когда я пас скот у себя на родине. В хорошую погоду я лежал на спине в вереске и исписывал указательным пальцем весь небесный свод, и я переживал блаженные дни. Я позволял скоту беспрепятственно бродить по целым часам на полной свободе, а когда мне нужно было разыскать его, то я всходил на пригорок или влезал на высокое дерево и, раскрыв рот. прислушивался.
Это была дивная жизнь. И пусть никто не думает, что мне жилось хуже в дождливую погоду. Тогда я сидел под кустом или под нависшей скалой, где находил хороший приют от непогоды. Там я сидел, напевал, или же писал на белой берёсте, а иногда вырезал что-нибудь ножом. […] икто, не переживавший этого в раннем детстве, не может представить себе того странного и прекрасного чувства, которое испытываешь, когда находишься в дождливую погоду в полях и в то же время сидишь в таком месте, куда не попадает дождь. Позже я пытался написать что-нибудь об этом, но это мне не удалось. Я хотел попробовать придать такому описанию некоторый стиль, чтобы быть лучше понятым, но тогда вся картина ускользала от меня.
Когда я пас, я ходил в деревянных башмаках, и в дождливую погоду ноги у меня, конечно, промокали. Но я никогда не забуду того наслаждения, которое я испытывал, чувствуя теплую деревянную подошву под ногами в то время, как всё моё тело было мокрое, — этого наслаждения нельзя сравнить со множеством других, которые я испытывал позже".
Здесь описывается и заново переживается, конечно, не только то, как писатель был пастухом в детстве, но именно то чувство счастья, которое он испытывал находясь в безопасности, в ситуации гармоничного одиночества, когда он мог позволить себе отдаться на волю фантазии и поэтического творчества, о чем свидетельствуют цитаты «исписывал указательным пальцем весь небесный свод» и «писал на белой берёсте». Как мы видим, природа в буквальном смысле (небо, береста) становится для Гамсуна материалом для письма. И процесс создания текста также сильно связан с глубоким наслаждением, которое дает ему природа, таким же, какое он испытывает, чувствуя теплую деревянную подошву под ногами.
В конце романа «А жизнь продолжается» (1933) мы встречаем стареющего моряка-путешественника и вруна Августа, который направляется в горы, по дороге он присаживается, чтобы подвести определенный итог своей жизни:
"В сущности, Август не имел ничего общего с этими горами. Он оглядывался кругом и повсюду видел чуждый ему мир бесчисленных вершин и расселин, обилие серых скал. Что ему до них? Он был деятельный человек, всегда в действии. Ни одного куста, ни одной соломинки. Здесь даже звуков не было, — молчание, пустое молчание. Удивительно странно, какая-то несуразность.
На море всегда что-нибудь двигалось, и от этого возникали звуки, словно водяной хор. Здесь же молчание, пустота, ничто. Но над этим не стоило ломать голову
Да он особенно и не задумывался над этим, просто это промелькнуло в его голове, но так как он отнюдь не был лишён фантазии, — то ему все-таки было не по себе. Если эта тишина имела какой-нибудь смысл, то следующий: «Я пустота!»
Август много работал, ходил; потом было вовсе не легко подняться сюда в гору: он старый человек и может устать. Вероятно, он даже дремлет...
Проносится ветерок, что-то шевелится вокруг него. Он смотрит вверх, а потом закрывает глаза, шевелит губами, словно ждёт что-то. Может быть, его мысли теперь на море, на его подлинной родине. Он на собачьей вахте возле руля; море спокойно, дует пассат, луна и звёзды — видно, бог дома, раз он зажёг все небесные светила. Собачья вахта? Вовсе нет! Можно даже сказать — ангельская вахта! Уже одно то, что месяц прибывает и становится всё больше с каждой ночью, радует человека у руля. Он напевает, он в ладу сам с собой, он знает, куда плывёт и где сойти на берег в красной жилетке. Нет ничего удивительного в том, что человеку не хочется умирать, потому что такое великолепие, как на этом свете, невозможно выдумать ещё раз, например на небе".
Здесь необходимо обратить внимание на несколько моментов, во-первых, на тот факт, что в фантазиях, мечтах и иллюзиях Августа, мир кажется ему божественно прекрасным. В фантазиях он наконец оказывается в тех местах, которые считаем родными, он снова оказывается в море. Его жизнь, возможно, была собачьей вахтой, но в полусне, в мечтах, собачья вахта превращается в ангельскую.
Не приходится сомневаться в том, что писатель Кнут Гамсун очень двойственно относился к своему герою Августу. С одной стороны он выступает в роли строгого морализатора и судьи, с другой стороны он нередко щедрый и по-товарищески открытый. Но это и не странно, принимая во внимание тот факт, что загадочного и неудержимого придумщика Августа нередко рассматривают как двойника писателя Гамсуна.
Итак, в гамсуновских лихорадочных поисках счастья и полноты бытия мы видим и образ Гамсуна, боготворящего природу, и Гамсуна, восхищающегося любовью, и Гамсуна, прославляющего жизнь, но в то же самое время Гамсун нередко предстает перед нами и как разочарованный модернист.
Перевод с норвежского Полины Цикоревой
Опубликовано: А.А. Сельницин (БНИЦ)
Эвен Арнтсен. «Это странное и прекрасное чувство». О счастье и полноте жизни в творчестве Кнута Гамсуна
|
Сделать стартовой 
Поставить закладку 
Поиск по сайту 
Карта сайта 
Наши баннеры 
Обратная связь
